Инна Александрова - Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Каждый год на июль-август уезжали домой на каникулы. Из Ташкента ехали по-барски: все имели по отдельной полке. Обратный же путь был много скуднее: в солдатском вагоне. Это значило: кто что захватит. Взрослые солдаты оставляли нам места под нижней полкой, на полу. Было грязно, неудобно, но все равно весело.

Много позже, анализируя суворовское отрочество и юность, пришел к выводу: несмотря на все положительное, закрытая система, в которой рос, все-таки сделала меня замкнутым, стеснительным, натянутым как струна. Я не мог, как сегодняшние юноши, быть раскованным, «душой общества». Был робок с девочками. Так что у всякой медали всегда две стороны…

Летом пятьдесят первого – мне только исполнилось восемнадцать – окончил училище с серебряной медалью. Еще заканчивая суворовское, мы с Юрой Лазаревым мечтали попасть в Ленинградское высшее военно-морское училище МГБ СССР. По святой наивности написали товарищу Сталину: ведь он был – так нам внушали – защитой всем детям, молодым и вообще всем людям СССР. Так пелось в песнях, говорилось в стихах. Конечно же, получили отлуп. В бумаге указывалось: МГБ и МВД – разные ведомства, а потому… Другие ребята, у которых были отцы и которые подсуетились, поехали учиться в самые разные места. Нас же – шестнадцать человек «бесхозных» – отправили в Татарию, в Елабугу, до которой не было даже железной дороги и, кстати, нет и теперь. В Елабуге было военно-политическое училище МВД. После его окончания можно было стать не командиром взвода, а заместителем командира роты по политчасти. Это уже повыше. Политическая подготовка не вызывала отторжения: я ведь был гуманитарием.

От Казани до Елабуги добирались на пароходе полтора суток, хотя теперь этот путь автобусом можно проделать за три часа. Городок встретил всею своей глухой провинциальностью. Тогда – да и теперь! – это была провинция, хотя до революции здесь размещался довольно большой центр купечества, а потому – множество церквей. Церкви при Советах были закрыты. Раньше сюда уже из самой-самой глубинки везли всевозможные товары, что производил русский крестьянин. По Каме и Волге товары сплавлялись в Казань, а там – по всей России. В городе жили не только купцы, но и художники, например, Шишкин. Места были удивительно красивые.

Училище, куда приехали, «отхватило» самую лучшую – центральную – часть города и огородило ее забором. На территории были аж три церкви, а казарма наша размещалась в бывшем хлебном лабазе. Были и жилые дома – в прошлом купеческие. Строения кирпичные, добротные.

По прибытию в Елабугу всех «провели» через медицинскую и мандатную комиссии, на которых лично мне сказали, что могу списаться на гражданку, так как близорук. Комиссоваться не стал: что было делать в Москве в октябре, когда прием в институты закончился? На что жить? Профессии никакой. Надежда не могла кормить меня и одевать. В этом отношении положение было хуже любого пэтэушника: тот хоть имел специальность. И я покатился по накатанной колее: проносил погоны – вместе с суворовскими – пятьдесят четыре года…

Учеба и служба в Елабуге – по сравнению с Ташкентом – оказались тяжелыми. Во-первых, морозы под сорок. Зимой хоть и были одеты в полушубки и валенки, промерзали до костей: не менее шести часов, когда шли тактические или другие полевые занятия, приходилось быть на улице. Еще и караульная служба, дежурства на вышке. Дело в том, что на территории училища находилась обыкновенная колония, где отбывали наказание заключенные с небольшими сроками. Они производили различные хозяйственные работы. Их охрана лежала на нас: это была наша практика. Зэки были «хорошие»: они даже будили нас, часовых: бросали камушек или снежок, когда, задремывая на вышке, не ожидали проверяющих. Случалось это глубокой ночью: зэки выходили на улицу по нужде.

Нашими непосредственными начальниками – командирами отделений – были курсанты из числа старослужащих. Никакой дедовщины и в помине не было. Иногда с их стороны случались несправедливости, но в основном все происходило достаточно корректно. А дело в том, что в те, пятидесятые, служба в армии была престижной: через армию люди делали карьеру. Став офицером, можно было неплохо обеспечить семью, и тот же сержант дорожил местом службы и ничего идиотского не мог себе позволить.

Дисциплина в училище была жесткая, но, как уже сказал, справедливая. Бытовые условия, конечно же, тяжелые. Чтобы умыться, дежурным следовало натаскать из колонки воды, а на улице – минус сорок. Надо было напилить и нарубить дров, истопить печи. «До ветра» бежали на «край земли». По сравнению с суворовским – «жесткая» кормежка: почти весь год – солонина, соленая треска из бочек, картошка, винегрет. В обед давали щи, но опять же с солониной. Объясняю тем, кто не знает, что такое солонина: это свиное мясо вместе с салом, засоленное в бочках. Из-за обилия соли мясо с салом становилось горьким. Утром, как лакомство, давали граммов двадцать сливочного масла. Но… голодными все же не были. Когда солонина не лезла в глотку, нажимали на хлеб. Хлеб – черный – был в достатке.

Тяжело было от бесконечных кроссов от десяти до тридцати и более километров. Их проводили каждую неделю, в воскресенье. Зимой – на лыжах. Бегали с полной выкладкой: винтовкой, противогазом, летом со скаткой. Никто не отлынивал, потому как если в этот день действительно болел и оставался в казарме, лишался увольнительной, которую давали только после кросса. Кажется, откуда брались силы? А вот брались… Были молоды. Но на безобразия в увольнении сил уже не хватало, да и за малейшее происшествие грозило отчисление.

Нам платили маленькие деньги – пятьдесят-семьдесят рублей в месяц в старом исчислении. Этого хватало на зубной порошок, туалетное мыло, дешевый одеколон и гуталин для сапог. Курить давали махорку, но, когда уходили в увольнение, хотелось смолить «Беломор». Это были недорогие папиросы. Сигарет в то время вообще не было.

Раз в неделю водили строем в баню смывать недельный пот, но каждый день летом и зимой по пояс умывались холодной водой Не болели. Один раз – очень уж хотелось отдохнуть – побегали с товарищем в одних нижних рубашках по морозцу. Вроде как запершило в горле. Однако только сутки продержали в санчасти – выперли как симулянтов. В бане надо было устроить еще и постирушку: выстирать сменную хэбэшную гимнастерку, всю просоленную на спине, портянки. После бани казарма была похожа на сушилку при прачечной. Повседневно ходили во всем хэбэшном и только в увольнение давали неношеную солдатскую одежду.

Учась в суворовском, мечтал стать пограничником, причем военно-морским. В Елабуге же понял, что отныне придется заниматься охранной деятельностью, причем охранять не здания, учреждения и офисы, как теперь говорят, а заключенных. Такая перспектива не радовала и не вдохновляла, но ничего в своей судьбе в тот момент изменить не мог.