Денис Рубцов - Сонъ какъ мѣра пониманiя

– Придётъ время – отвѣтитъ.

– Какъ же.

– Ты только не сомнѣвайся.

Передъ глазами есть домъ. Тёплыя бревна и нѣсколько оконъ, самоваръ на угляхъ и ржавая щеколда. Рѣку же слышно вездѣ.

– Слышно.

– Не забылъ?

– Куда тамъ.

– Прояснится.

– Уже.

Приплывётъ отраженіе луны, ещё ближе прибьётся беззавѣтный стукъ сердца, а свѣтъ съ небесъ будетъ радовать.

– Разглядишь?

– Доплыву.

– Заглянешь?

– Прикоснусь.

– Въ вѣтрѣ и волнахъ?

– Навѣки обниму.

Протянувъ руку до бокала, отставить вино, которое выдохлось.

– Вы научились танцевать?

– Эпатажъ?

Твой взглядъ давно, какъ сквозь. И лампы на столикахъ просторно освѣщаютъ бѣлыя скатерти. И музыка смеркается.

– Это мой жестъ.

– Это твоё танго.

Неизбѣжность свободы и объятіе. Предплечье, локоть, родинка. Ножки въ туфляхъ на тоненькихъ ремешкахъ невольно царапаютъ паркетъ. Шагъ, взглядъ, родинка.

– И танго.

– Это твоё танго.

Босыми ножками по ломкой прибрежной травѣ ступаешь. Съ послѣдними аккордами.

– Движенія.

Закрой глаза и прожужжитъ божья коровка – словно кленовый листъ цвѣта краснаго. Подлетитъ къ тебѣ, присядетъ.

– Танго.

– Это мой жестъ, это твоя родинка. Это твоё танго.

Всё больше становится причинъ пожаловаться и совсѣмъ позабытъ страхъ. Многое разрѣшено, но не всё забыто. Накрывать столъ теперь уже не по деньгамъ, но чистую скатерть и ея фотографію я поставила. Теперь никого и не осталось, кто помнитъ о ней. Теперь помнятъ не о ней.

– Ты слышишь? – говорила мнѣ она возлѣ тишины шахты, – Слышишь Смерть?

Пятьдесятъ лѣтъ назадъ ея не стало. Пятое марта – не весна. И даже не выдохъ зимы. Пятое марта – только въ пятьдесятъ третьемъ.

Ощущеніе разлуки съ болью? Исчерпано. Не стало сестры, и умеръ Сталинъ.

***

Нашёлъ ихъ смятыми въ оконной пыли. Замѣтки на оторванныхъ листкахъ повязаны шнуркомъ. И тотъ, кто писалъ, ещё живъ. Возможно, хотя и для чего.

Пожелтѣвшія, съ паутиной въ углахъ стѣны квартиры сосѣдки, что увезли въ больницу.

Слѣдуетъ полить алоэ и на ночь закрыть окна.

***

Интересно ли, вывернувъ высоко голову, разсматривать отраженія оконъ. Тѣ снѣжныя облака, что расплываются въ синевѣ стёколъ и опускаются застывшимъ занавѣсомъ.

Мнѣ проще. Отъ непониманія спѣшу къ бумагѣ и карандашу. Исторія о спасённой дѣвочкѣ ложится въ строчки и, кажется, становится легче.

Лицо моей сестры, какъ двѣ разныхъ половинки. Добрая и добрая. Маленькая. Жила страдая.

– Къ ней… пусть же денно и нощно будутъ подниматься въ гору люди; подъ маршъ тростниковыхъ флейтъ.

Осколки отъ разорвавшейся мины прошли въ тѣло; послѣ чего, немедля, её помѣстили въ военный госпиталь – тамъ, гдѣ солдаты, были и дѣти.

Сдѣлавъ операцію, немедля, всѣ сняли съ себя вину.

– Не всё, не всё можно извлечь.

Она посвятила меня въ мистерію, извѣстную ей одной. Мистерію предутреннихъ исполиновъ, приходящихъ на мигъ въ тотъ тёмный часъ, когда всё безпробудно. Ихъ руки, проскальзывая, не могли помочь ей. Но ощущалась сила.

Это былъ одинъ единственный день, а потомъ Сталинъ, получивъ, прочёлъ ея письмо. Изъ динамиковъ рѣзало рѣчью о смерти вождя, и плакалъ народъ. Народъ, потерявшій страхъ. Народъ, боящійся свободы.

Въ тишинѣ её изнасиловалъ врачъ и, второпяхъ застегивая ширинку, исчезъ. Немедля, на площадь, на общее собраніѣ.

Край полупустынныхъ задворковъ съ тщательнымъ отсутствіемъ иллюзій. Сестра считала шахту раемъ, а шагъ въ неё былъ прыжкомъ къ свободѣ. Шахта за госпиталемъ со временемъ стала использоваться, какъ общая могила, гдѣ горы труповъ пересыпали хлоромъ и запахъ гнили истекалъ зловоніемъ.

Туда на телѣжкѣ я отвезла её. Отвезла я, но она сама стянула себя въ бездну; прыжкомъ въ мѣсиво.

– Тогда страна оплакивала отца народовъ?

– Тогда же надъ шахтой отстроили псарню, какъ надгробіе надъ несуществующей сестрой.

У тополей много обычныхъ листьевъ, но если взять лишь одинъ опавшій, прикоснуть къ ладони – будетъ совсѣмъ по-другому. Или брать въ руки открытку съ поздравленіями, или дотрагиваться до женской груди.

Непріятной кислотой, оставшейся отъ лѣта, звѣздами пахнетъ.

– Не хмурься.

– Не буду.

Хлёсткіе удары въ колоколъ и можно считать, что міръ преобразился. Вотъ къ концу осени и подавно чище станетъ.

– Куда ужъ тамъ.

– Точно-точно. Увидишь, удивительно станетъ.

Пѣсни птицъ и чиханіе котятъ, горькій кофе и затхлое мясо. Взять книгу, попробовать на ощупь. Такъ можно и садовое яблоко покрутить; спѣлое.

– Можно до губъ?

– Тихонько.

– Очень тихо.

– Не робѣй.

– До губъ.

Оттолкнутся и взлетятъ. Отъ земли къ землѣ паря, отъ тепла къ теплу ровно крича. Птицы – онѣ вѣдь, пожалуй, везучія – у нихъ своя награда.

Восковыя свѣчи и ночью асфальтъ, крупный у моря песокъ и ея бёдра. Просто красивыя.

– Тихонько.

– Помню.

– Оно вотъ.

– Вѣтромъ.

Самую чуть, но чай отличается. Разнится вкусомъ воды и лимонностью карамели, что вприкуску. Совсѣмъ не похожа и заварка съ плавающими листочками поверхъ.

Жить загородомъ, ходить по обмелѣвшему берегу съ трупами сорокъ и берёзовой корой.

На тополяхъ сосѣдняго берега пожелтѣла листва, пожелтѣли берёзы, пожелтѣла трава, и только полынь оставалась полынью.

Въ сосѣдней комнатѣ спитъ дѣвушка съ маленькой грудью. Спитъ ея улыбка, похожая на нѣкогда видѣнную чью-то. «Чью-то» – есть въ этомъ отъ аристократіи.

– Въ сосѣдней комнатѣ спитъ дѣвушка съ маленькой Чьюто.

– И стараться не надо.

– И любить подавно поздно. Это же Чьюто.

Дѣвушка – хорошо. Пауки и печь – неплохо. Вотъ цѣпочка ходиковъ повисла надъ топоромъ, виситъ и косичка лука въ углу – всё подъ рукой. Пожалуй, стоитъ подойти къ портрету Ленина, тихо протереть отъ пыли коммунизмъ мозаики, отодвинувъ отъ края керосиновую лампу, допить бутылку коньяка.

Сексу въ двухъ метрахъ отъ портрета вождя кто-то не придалъ бы значенія. Сексу въ двухъ метрахъ отъ чугуннаго олимпійскаго медвѣдя никто не радъ. Фіолетъ астръ, желтизна шафрановъ и массивы соціалистической мебели.

– Что въ тебѣ не такъ?

– Совсѣмъ не такъ?

Вѣдь заходилъ разговоръ и о силѣ съ надёжностью, и о пріоритетахъ, и о томъ самомъ Чьюто.

– Какъ сильно пахнетъ облѣпиха?

– Сильно.

– Насколько надёженъ ея запахъ?

Сейчасъ замѣчательное время, сейчасъ восхитительные люди, сейчасъ грандіозный сумракъ.

– Ты вся хорошая.