Сергей Осмоловский - Как белый теплоход от пристани

То меня дружно командируют выигрывать для школы титул «Мистера» среди мальчиков не старше семнадцати лет.

То вокруг меня накрепко завяжутся узлы дружбы с блатарями.

То я успею нахамить декану, даже не начав студенчества толком.

То меня каким-то нелепым образом заметёт в вагон метро с фанатами «цска», и, пока они меня там от души охаживают, мои отчаянные соратники-спартачи подбадривают меня воинственным кличем за стеклом соседнего вагона.

То обеими ногами вляпаюсь в беспроцентное кредитование – да так, что эти «беспроценты» будут отщипываться даже от зарплат моих внуков, поминающих дедушку со слезами.

То в какой-нибудь истории с контрабандой отмечусь, хотя контрабандист из меня, как из Промокашки балерина 16 16 Из к/ф С. Говорухина «Место встречи изменить нельзя», когда Шарапова сравнивают с шофёром, как Промокашку с балериной. (С. О.) .

В связи с этим у меня и возникло подозрение: а не слишком ли опрометчиво было уволиться в Великий-то пост?..

16 апреля

Собрали междусобойчик.

Сначала думали нагрешить у Максима. Но у Максима воспротивилась собака, лохматая кавказка с отрезанными ушами и патетичной кличкой – Фрау Рифеншталь. Единственная дама на жилплощади она, услыхав о том, что предполагается присутствие ещё каких-то сук, выразила протест недвусмысленным образом. К тому же собачку уже сутки как не выводили.

Пошли к Толоконникову. Толоконников прихватил не особо мнительных женщин, Макс – гитару, я – собственное холостяцкое кредо. Словом, живописание такое:

Макс в комнате с тётками ведёт подготовительную работу, куплеты с припевами в горло под гитару разливая. Мы же с Толоконниковым в кухне ввязались в делопроизводство. Водку приготовили, мастерим закуску.

Как человек ответственный у Серёжи интересуюсь:

– А кубики куриные бросил?

– Куриные кубики, – отвечает, – нет. Бросил, – говорит, – козьи шарики.

Нагрубил подлец и даже не отвлёкся.

Я на какое-то время замолкаю и с пристрастием в себе разбираюсь. В чувствах, которые превалируют.

Банальная, надо признаться, картина, не раз кончавшаяся внесюжетной экспрессией: за тоненькой стенкой Макс об одной-единственной романсы голосит не уставая; три отборные тётьки вздыхают и хихикают, что, безусловно, хороший признак; перед моим взором маячит и гремит посудой хам и циник невозможнейший; а я мучительно соображаю – то ли придушить на месте гада, чего он давно заслуживает, то ли отдаться дружеской любви, чего он заслуживает не меньше, и заложить себя с потрохами его цинизму.

Как человек богобоязненный жизнь всё-таки решаю не отнимать. Интересуюсь:

– Шарики, говоришь, козьи? Для остроты, что ли?

– Для отупения, – молвит Сергей беспристрастно.

– А запах? Придётся же целоваться?..

Хоть бы тень на лицо!

– Целоваться, – говорит, – будешь только ты, мальчик.

Конструктивный диалог вести невозможно. Наверно, я вообще перестану реагировать…

Вот этим рассказом Толоконников заслужил в тот вечер расположение всех женщин:

«Живёт в офисе за одной со мной перегородкой коллега из отдела маркетинга. Дипломированная специалистка педагогических наук. Рефлексирующая незамужняя особь, бунтарка с головой, полной язвительных замечаний и высветленных волос, отрицающих укладку.

Решили с ней померяться уровнем захламлённости рабочих столов – то есть, выяснить, кто из нас более трудолюбив. Непризнанный журналистский талант или молодая училка, интеллигентка в первом поколении.

Белые, как известно, ходят первыми.

Подвожу её к своим владениям. Самодовольным взором оглядываю признаки собственной неорганизованности. По-хозяйски простираю руку над грудой мусора…

Рабочая макулатура громоздится противотанковыми конструкциями, сколоченными наспех. В сплошной фоновый гул сливается могильный шёпот множества одновременно начатых, но так и недоделанных работ. С настенного цветника из ярких открыток укоризненно поглядывают комплименты былому профессиональному величию. Жалкими, измятыми перьями из советской подушки белеют типовые визитки партнёров. Как тюлени на диком побережье, ленятся на столе канцелярские принадлежности. Континентальными пятнами глобуса темнеют на мебели кофеиновые доказательства моей утренней слабости. Над океаном всего этого хлама безмолвно внимают вечности цивилизованные островки офисной техники. В общем, живая картина в сюрреалистическом стиле, которая пишется за день, а стóит, будто автор, не смыкая глаз, корпел над ней полгода.

– Ну, как? ― спрашиваю. ― Есть что противопоставить?

Коллега ответила взглядом римского прокуратора, который, в принципе, никому ничего доказывать не должен. Его направление указало мне путь за перегородку. От увиденного пожухли и завяли все лавровые листочки воображаемого венка на моей голове.

Вирус стахановского энтузиазма, грибница будничных бдений, бобовые ростки предынфарктного трудоголизма охватили, скрыв от глаза, не только её рабочее место, собственное, но распространились и укрепились на соседнем.

– Ещё вопросы? ― спросила она, ощупывая языком многолетний кариес.

Вопросов у меня не оставалось. Так я уступил первенство даме».

Молодец Толоконников! Джентльмен! 17 17 «Тамбовский волк тебе джентльмен», – слышу я голос за кадром. (А. С.)

Семейный триллер. Продолжение

«После этого идиллия просуществовала недолго. Первый сигнал прозвучал для него уже на следующее утро, когда полусонные воспоминания о вчерашнем заставили его сморщиться и съёжиться от холодка, сороконожкой пробежавшего под рёбрами. Была ли это Бонни? Обманывать себя не хотелось, но и говорить правду – тоже. Белые локоны на подушке рядом, выбившиеся из-под шапочки для сна, заставили его признаться: нет, Бонни пришла лишь вместе с хмельным помешательством. Дискомфорт одолевал. Дискомфорт вынудил подняться раньше солнца и затащил под душ. Долгий, контрастный, целебный, очищающий. В конце концов, душ помог ему взять себя в руки и подавить раздражение. До красна растеревшись полотенцем, Он сделался ласковым и тихим.

Однако не прошло и недели, как припадок совести унялся. Костёр благополучия погас, и обугленные головешки лишь зачерняли своей копотью душу. Красочной и незамутнённой пока оставалась лишь единственная страсть. Сердце начинало колотиться, только когда Он приближался к месту, где однажды ему улыбнулась незнакомка, и где Он маниакально ждал её снова. Иногда взгляд его становился взглядом безумца, и сам Он вел себя, как помешанный, но громадным усилием воли держал себя в рамках приличного гражданина.

А Она – ах, как Она старалась! Была весёлой и покладистой, осталась красивой и хорошей хозяйкой. Миллионам мужчин этого было бы более чем достаточно для счастья. И ему когда-то – тоже… Но Он изменился – неужели Она не может этого понять?! Иногда Он спрашивал себя: «Быть может, всё это – блажь? Переболею, перебешусь, чувства вернутся, и всё встанет на свои места?» Но чувства упирались и возвращаться не хотели. Ему приходилось ежедневно выслушивать от супруги признания в любви, а на вопросы о взаимности давиться кашлем либо отвечать односложно и скупо.