Сергей Осмоловский - Как белый теплоход от пристани

Как-то Она попросила мужа встретить её после работы. Он приволочился, и Она затащила его в театр на какой-то сентиментальный спектакль: любовь, смерть, трагедия жизни. Он даже всхлипнул пару раз, не говоря уже о ней – та заливалась слезами так, что только платки успевала менять. И вечером, после спектакля, Он вроде бы отошёл, оттаял вроде бы, и впервые за долгое время сам, без принуждения молящими глазами, нежно произнёс:

– Прости меня. Дурак я. И я тебя очень люблю.

Она чувствовала, когда Он искренен, а когда – нет, поэтому теперь заливалась слезами уже от счастья. Они шли домой, держась за руки, и так красиво смотрелись со стороны!..»

18 апреля (пятница)

Шестой месяц штурмую издательства.

Отбомбился по семнадцати (!) объектам в разных городах, и ни один из них не капитулировал перед натиском моего «таланта». Итог предвидим заранее: я засыпаю цели градом незаурядного (по отзывам) художественного чтива, но ни одна так и не оказалась поражена. Штампованный диалог представителя издательского Дома с моей согбенной персоной настолько заученно однообразен, что мне делается просто смешно каждый раз наступать на одни и те же грабли финала всей постановочной сцены.

Вступления всегда одинаковы: этикешно нормированы, проникновенно деловиты. Обыкновенно начинается так:

– Добрый день.

– Здравствуйте.

– Пожалуйста, сориентируйте меня, с кем можно переговорить относительно сотрудничества.

– Сотрудничество какого рода?

Едва сдерживаюсь, чтоб не ответить: «Сотрудничество» – среднего рода». Но отвечаю неинтересно:

– Делового.

– Я понимаю, что не культурного (!). А поконкретнее?

– У меня, – говорю, – есть кой-какие литературные работы – я бы хотел представить их на ваш суд. Возможно, что-то вы сочтёте интересным и издадите. – Здесь я снова едва сдерживаюсь от улыбки, поймав на слух лирический перебор собственного наива.

– Ясно… – С этого момента отметка на шкале издательской заинтересованности стремительно ползёт вниз. – Вообще-то, мы только известных авторов печатаем… – Увы, «ясно» становится и мне. – Не знаю… У вас – что? Стихи? Проза?

– Да, – отвечаю, – проза.

Представитель (чаще – представительница) начинает равнодушно ворошить списки с именами и должностями сотрудников. На моё везенье не уснув, выуживает оттуда самое на его (её) взгляд для меня подходящее.

– Вот. Обратитесь к (имя рек).

– Спасибо, девушка. Всего наилучшего.

– До свиданья.

А как всё вежливо-то! Иллюзия заботы и симпатии!

Всё же прорывает – не могу удержаться:

– Господь наградит вас за вашу доброту семью футами под килем.

– Лучше бы нормальной зарплатой…

Приоткрыв нужную дверь, интересуюсь, изумляясь собственной воспитанности:

– Добрый день. Прошу прощенья, мне необходимо переговорить с (имярек). Я не ошибся?

– День добрый. Нет, вы не ошиблись. Я уже в курсе. Проходите. Пожалуйста, садитесь.

Прохожу. Сажусь. Располагающе, лучезарно улыбаюсь.

Ладони постепенно увлажняются – в семнадцатый (!) раз, а почему-то волнуюсь, как дебютант.

– Итак, что у вас? В электронном виде? Машинописном? Рукопись?

– Нет-нет, – отвечаю, снизу до верху просияв: чистотой ботинок, белизной улыбки, незамутнённым сознанием, – в электронном.

Протягиваю диск. Движением, исполненным символического действа, дама медленно внедряет мою набитую генетической информацией штуковину в лоно дисковода своего ПиСи:

– Вообще-то, знаете, поскольку вы раньше никогда не издавались – мы отошлём ваш материал рецензенту. А он уже решит и в течение полутора-двух месяцев даст ответ. Сами-то мы не читаем.

– Хорошо. Только, надеюсь, не возбраняется фрагментарная демонстрация работ? Просто не хочу нагружать вас избыточным объёмом. А по тому, что представил, думаю, можно будет признать во мне наличие каких-то способностей либо отсутствие таковых.

Сам чуть не падаю в обморок от собственных формулировок.

– Наверное. Всё равно это никто не стал бы читать.

Ах, вот как!

– В смысле – целиком.

– Тогда, как мы поступим?

– Как. Если нас что-то заинтересует – мы вам сообщим.

– Хорошо. Спасибо. Всего доброго.

Дамочку давно уже больше занимают солнечные зайчики, с блошиным задором сигающие с её отполированных ногтей. Но всё же она отвлекается, чтобы вяло проронить:

– До свиданья.

Успокоенный осознанием выполненного долга, покидаю Издательский Дом необходимый ему, как браконьер заповеднику.

День за днём, через полтора месяца приходит ясность, отчего так влажнели ладошки.

А случаются и такие варианты. (Опуская вступление.)

– То есть, вы автор, и вы же собственный, так сказать, импресарио?

– В силу обстоятельств, видите ли.

– А что у вас за работы: роман? рассказы?

Наученный «силой обстоятельств» за плетнём интереса углядываю подвох.

– В основном рассказы. – В ответ на скисание спешу добавить: – Разных жанров и разных объёмов: есть и крупные работы.

– Знаете, за рассказы мы почти не берёмся – они сейчас плохо продаются. – (Антон Павлович, 18 18 Чехов. (С. О.) наше Вам почтение!)

– …

– Вы же понимаете, из каких критериев мы главным образом исходим, подбирая материал. Мы – коммерческая организация. Рассказы теперь не в моде, продаются плохо. И генеральный директор дал негласное указание: присматривать исключительно романы.

Секундная мысль кровью прыснула в глаза:

«Оспади! Присматривать! Я в книжную лавку попал или в дом благородной печати направил свои стопы? Романы!.. Избаловали вас конвейеристы грошовых иронических детективов, изневежился на ваше счастье читатель – вы и повадились под видом романов скармливать ему жёлтые страницы карманного формата в мягкой обложке. Толстой больше трёх лет писал свою „Анну Каренину“, а „Войну и мир“ и того – семь. 19 19 На самом деле – больше десяти в последней редакции. Толстой начал роман в 1863-м, кончил в 1869-м, но последнюю редакцию вносил в 1873-м году. (С. О.) Достоевский три года безотрывно корпел над „Братьями Карамазовыми“. Булгаков вынашивал „Мастера и Маргариту“ в общей сложности больше десяти лет и последние вставки в роман диктовал своей жене за две недели до смерти! Пастернаковского „Доктора Живаго“ я вообще поостерегусь в этой связи упоминать. Шукшин… Великого трудоголика Шукшина максимум хватило на киносценарии. Откуда же я, грешный и недостойный мученик воображенья, вдохновенья презренный раб о двадцати пяти годах, возьму вам роман? Из каких таких недр-глубин добуду это прочувствованное мерило жизненной реализации?»

В слух же бросаюсь объяснять, рассуждать, как мне казалось, почти фактологически о моей работе над ошибками большинства современных авторов, о недопустимости поспешного суда (по крайней мере, в отношении меня) … Походя, к слову, упоминаю о немногих, но всегда восторженных почитателях своего, гм-гм, таланта. Однако мои красноречивые доводы о том, что, возможно, я не только новый Толстой, но и новый граф русской литературы, что сотрудничество со мной возведёт их издательство на уровень, совершенно недосягаемый для конкурентов, стяжают лишь снисходительную улыбочку жрицы храма, изобилующего подобными дарами: «Мальчик, ты не первый. Сперва – огонь, затем – вода, только потом – издание, а уж медные трубы – счастье самых неотступных».