Сергей Осмоловский - Как белый теплоход от пристани

Год за годом клубочек разматывался, и нить его казалась длиннее человеческой жизни.

Начались проблемы с жильём, психикой, алкоголем. Однако сила духа, претерпевшего афганской закалки, помогла справиться с каждой из них поочерёдно. Как засадная обманка на пару-тройку лет установилось некое затишье, но потом клубочек снова пустился под гору: на кочке подлетел – родился сын, Женя, и опустился – не выдержав родов, умерла супруга.

Теперь вот не стало и сына.

Игорь Валерьевич стоически переносил потерю. Ни когда нёс цветы за гробом с телом собственного сына, ни когда, одиноко сторонясь, слушал панихидные речи, ни даже когда бросал в могилу первую горсть сырой от дождя земли – ни мускул не дрогнул на его бледном лице. Среди размякших и залитых слезами оно казалось вылитым из металла. Возникло ощущение, что человек свыкся с трагической судьбой и уже не реагирует болью на её удары. Но, когда все разошлись, а я на правах близкого друга сына задержался и заглянул к Игорю Валерьевичу в кухню с предложением помочь, то вдруг увидел, как застигнутый врасплох он конфузливо прятал в карман брюк скомканный носовой платок. Красные, воспалившиеся глаза его наконец-то сказали всю правду.

– Спасибо, Саша, не надо. Ступай домой. Я сам тут… – выговорил один на всём белом свете мужчина.

1 марта, 2003-й год

«В творчестве только гармония есть…» – почти цитата. Из песни. Из песни, как моя жизнь. Нет, в самом деле, мне делается сладостно от мысли, что я чем-то занимаюсь. Чем-то заполняю свою жизнь. Не пустóты в жизни в виде свободного от работы времени, а саму жизнькак дар божественной воли.

Но заполняю не работой, конечно, – эта позиция не сопряжена с «божественной волей» настолько, чтобы стать её главным оправданием.

Не воспитанием детей. Их нет пока. Ровно как нет и предпосылок к их появлению. Признаться, если бы и были – бросили бы своего старика рано или поздно. И что осталось бы? Сознание продолженного рода и скомканной, как грязные пелёнки, молодости? В общем, отпрыски в этом смысле, к сожалению, способ малоубедительный.

А чем ещё можно располагать, чтобы чувствовать себя по-настоящему живым? Набором мимолётных романов? Интим-досуговых развлечений? Но так надоело, если бы вы знали, так надоело использовать женщин, обманывая их природную слабость и страх навсегда остаться в одиночестве. Если уж этот мужчёнка оказался рядом, то он нужен ей. Не на час или два, а – вообще. И сколь короткой ни была бы ночь, сколь распутной ни старалась бы казаться сама женщина, она успевает привязаться к тебе ниточками света, каким-то немыслимо волшебным образом задержавшимся в её сердце с тех ещё времён, когда маленькая девочка, закутавшись в тюль, воображала себя невестой. И она до последнего момента, до хлопка дверью не верит, что кто-то очередной (на сей раз – ты) оставит её так же просто, так же равнодушно, как и многие прежде. Видимо, я набрал своего рода критическую массу таких уходов – и теперь меня тяготят отождествления с подонком. Я устал и больше не рассматриваю варианты, только прибавляющих чувства опустошения в душе.

А развлечения – это лишь иллюзия заполнителя. И то – до поры, пока не найдёшь себя неизвестно где, неясно когда, в невнятном состоянии в постели с каким-то пидор..сом.

Отшельнический подвиг? Молитвенное уединение на далёком острове? Для этого я слишком слаб.

Поэтому, за неимением любви, моей залатанной душонке не осталось ничего, кроме как спасаться творчеством. Литературой. Собственного, так сказать, сочинения. И мне, ей-богу, легче живётся, когда я вижу, как подрастает стопочка моих эпистолярных стараний. Это – цена моей самодостаточности. Да, иногда я бываю амбициозен, тщеславен даже, но никогда голословен. Маленькие успехи и неофициальное (пока!) признание, которые мне удалось снискать на этом поприще, позволяют думать, что я до некоторой степени умею владеть и словом, и творческой мыслью, а значит, возможно, могу быть полезен и для – не хо-хо! – а Всемирной Истории Искусств.

В целях самосовершенствования одолжил у любимой Ируньки книгу зарисовок Фаины Георгиевны Раневской о собственной жизни. После Женьки и вышеупомянутой Ируньки, она единственная, с кем мне так космически хорошо. Космически – это когда ты с человеком незнаком, но вдруг обнаруживаешь, что един с ним чувством, переживанием, стремлением и мыслью, то это «хорошо» становится вашим общим достоянием – неопределённым, как воздух.

С Фаиночкой Георгиевной интересно, как мало с кем из современников. Она дразнит, тревожит, радует, учит. В общем, не даёт отвлечься. Я окунаюсь в строки, погружаюсь в её мир, встречаю людей, среди которых актриса ушедших подмостков, педагог и лучший друг Раневской – Павла Леонтьевна Вульф. Культурная, образованная и воспитанная она постоянно вздыхала по девятнадцатому веку, непостижимым образом стремясь в него обратно.

Чистота, красота, ум, просвещённость, вера, любовь… Раньше, по наивности, мне казалось, что вечные ценности актуальны всегда. Даже если у пробегающей мимо эпохи нет времени задуматься над ними. Но повседневье убеждает меня, что я ошибался – вечные ценности никому не нужны. Они потому и вечны, что никто никогда на них не ориентировался, не равнял себя по ним, не разочаровывался, видя своё коренное им несоответствие, а то давно скорректировали бы. Их всегда держали только в уме – для рифм и вздохов.

Чтобы в этом убедиться, достаточно лишь оторваться от строчек Раневской. Силы выжить среди безмозглых пней и бурелома безнравственности мигом исчерпываются. Сплошное отчаяние. Знакомлюсь в книге (больше негде) с прекрасными людьми – и отчаянье захлёстывает. Хочется свалить куда-нибудь подальше отсюда – как Павлочке Леонтьевне: в век девятнадцатый. А в этом – среди невежества и хамства – никак не могу найти своей ниши.

Семейный триллер. Начало

«Середина лета. Погода стояла теплее обычного. В северном городе лагерем расположилась сумеречная ночь – напоминание о своих белых подружках, бывших здесь недавно проездом. Тёплый ночной ветерок мягко шуршал ситцевыми шторами у настежь распахнутых окон спальни, разливая по комнате блаженство, как звёздную пыль, подхваченную в небе.

Она прижалась к нему и мягко, словно кошечка, прильнула щекой к его плечу. Её молодое тело тихо постанывало от только что пережитой бури удовольствия, а нежная, безо всяких признаков загара, белая кожа ещё пылала жгучим восторгом любовной ласки. Она лежала обнаженная, и разнузданный ветер, играя тенью от шторок на ее совершенном теле, то открывал, то, будто устыдясь своего нахальства, снова прикрывал ее наготу. Большими, тёмными, полными нежности глазами Она смотрела на своего любимого, рассчитывая если не на продолжение ласки, то хотя бы на ее справедливое, логическое завершение.