Лева Воробейчик - Полуночное сияние звезд

Поцелуй тот до сих пор представляю я в своей повседневной жизни, иногда целуя свою жену. Не потому, что она – не тот человек, а потому, что именно тогда я узнал, что такое любить кого-либо. После тебя все последующие нежности были чем-то вроде жалких пародий и копий, встречающихся чаще, чем хотелось бы, и… Я не могу описать это, как бы ни старался.

Слова путаются под дрожащими руками, промахиваясь мимо кнопок печатной машинки. Мысли мои, прежде бывшие ясными и понятными, запутываются в причудливый узел, словно не желая открыть для тебя и всех тех, кто прочтет это письмо, всю красоту и волнение, связанное в тот день с этим главным, по-настоящему главным событием всей моей жизни. Я погиб в тот вечер и возродился вновь, восстал из смрада и пепла в объятиях твоих, и, поступью пророка зашагал по миру, готовый нести весть о тебе всему свету, моя Оливия.

– Спокойной ночи, Кристофер, – сдавленно сказала ты тогда мне на прощание, распустив руки у меня за шеей. На глазах твоих еще блестели слезы, а губы горели жарким пламенем.

Наутро я первым делом побежал стучаться в твой номер, чтобы потребовать объяснения того, что случилось с нами прошедшим вечером. В голове шумело, но я был по-настоящему счастлив

Девушка в бюро сообщило мне, что семейство Бласс в спешке покинуло «Перрен» глубокой ночью.

Что такое это письмо? История нашей жизни, обращение к тебе ли, к потомкам или же случайным нашим знакомым – как знать? Я описываю в нем то, что могу и как могу, все то, что переживал я за годы общие и отдельные, все краски радостей моих и траурные полосы невзгод, прорядившие мою жизнь. Ты все еще читаешь мои откровения? Если да, то ты наверняка успела заметить, как подробно я описал наш первый день, такой важный и незаменимый для нас обоих.

Но я не могу описывать все именно так, погружаясь на самое дно моих кошмаров, переживая заново свою тяжелую и невыносимую жизнь. Память моя (вот же злая штука!) не сохранила в голове ничего, кроме обрывков счастливых и не очень воспоминаний, но не более. Я не вспомню и половины всего того, что происходило с нами, но кое-какие урывки воспоминаний я донесу тебе сквозь туман нашего прошлого, договорились? Я запомнил так немного, так немного… Всего несколько дней, которые повлияли на все. Но дни эти, уверяю, – самое светлое, самое важное, что только было в моей опустевшей жизни. Я попытаюсь передать их со всей честностью, донеся их до глаз твоих со всей возможной четкостью, с какой проступают они на задворках моей памяти, ничего не утаив. Не гневайся, если что-то будет звучать не так, как звучало прежде – я все еще слишком молод, и фантазия моя может случайным образом подменять события, имена и лица, но не во вред тебе и истории нашей, дорогая моя Оливия. В этой части письма я, по возможности кратко, опишу все то, что творилось со мной в период 1937 – 1939 года, я расскажу все то, о чем не хотела слушать ты, снова появившись в моей жизни уже совсем другим человеком, и расскажу я именно так, как не смог бы передать в моей первой приветственной речи спустя несколько лет… Итак, дорогая моя, я начну. Я закончил повествование на том, что ты со своей семьей покинула «Перрен» в ночь с шестого на седьмое апреля. Итак, ты уехала, помнишь? И никогда потом не спрашивала, что было со мной. А в то утро я приплелся в номер таким, каким родители мои меня еще не видели. И дело было не в том, что ты уехала, пропала, как тогда я думал, насовсем (хотя и это тоже), а то – что ты так и не смогла сказать даже нескольких слов мне на прощание. Я не знал тогда еще, что на фабрике у твоего отца произошел несчастный случай, и ему, как управляющему и держателю акций, необходимо было вернутся в Берн, а потом и в Цюрих как можно скорее. Не знал я, что ты со своей матерью горячо протестовали против этого решения, но подчинились, скрепя свои сердца. Не знал я, что ты отпросилась у отца на прощание со мной, но так и не решилась разбудить меня, спящего, видевшие чудные сны у себя в номере в половину третьего ночи. Я… я не знал, что стояла ты около четверти часа перед дверью в наш с родителями номер, занеся руку для стука, со слезами, блестевшими на щеках твоих. Все это я узнал позже, но тогда это выглядело настоящим предательством. А потом ты уехала. А я – оставался в «Перрене» еще целых три дня, но свет в горах уже не был так ярок, воздух не был так свеж, а жизнь моя с того дня – не была уже так интересна и заполнена кем-то, как в новый, другой день моего рождения – шестого апреля. Нет, я так же ужинал с родителями и их новыми знакомыми, так же покорял крутые спуски и лихие повороты – но человеком прежним, пустым, ненужным и забытым, то есть тем, кем и приехал туда около недели назад. Потом был сбор вещей, памятный завтрак и фото на память на фоне огромного камина в гостевом зале. Я настоял на том, чтобы тот парень из персонала вернул мне фото, наше фото, служащее единственным напоминанием о реальности твоей, о том, что было в моей жизни нечто, что я буду вспоминать все последующие годы, засыпая ли в своей кровати после утомительной смене на текстильной фабрики Винтертура, умирая ли от холода в казарме, забитой приговоренными к смерти людьми, или же лежа, сгорая от лихорадки, в серой прокуренной квартирке на окраине Цюриха, вспоминая о тебе, представляя лицо твое перед своим мысленным взором. Ну а после были добродушные рукопожатия всем достойным людям, вышедшим провожать нас и вот стояли мы на перроне Церматта, ожидая поезда в Бирг, следующего прямиком до родного Винтертура. Поезд приехал тогда в срок. Мы вернулись домой отдохнувшими, но жизнь моя перестала быть тогда тем, чем стала на один день, изменивший, казалось, самую ее суть. Следующие несколько дней я провел в раскаленном аде. Постоянно думал тогда о тебе, перебирая в голове все сценарии и возможные варианты, почему ты так внезапно исчезла, не оставив никакого намека или даже самой банальнейшей записки. Может быть, в тот вечер ты нашла какого-то другого парня, которому был предложен такой же выбор как и мне, и вот, в тот же вечер, вы бежали под покровом ночи, смеясь под завывания холодного ветра, далеко и еще дальше, чтобы никто в целом свете не мог догнать вас, моя милая? А отец твой, узнав о твоем исчезновении, не остался кротко ожидать скупых крупиц каких-либо новостей – и вот уже он с женой своей, хрупкой женщиной, летел через ночь в нанятой напрокат машине по следу твоему, источая проклятия и угрозы снежной ночи? Тогда я думал так, Оливия – и не мог даже представить, что находился не так уж и далеко от разгадки. И то, что ты исчезла – было фактом настолько явным, что не подвергалось никаким совершенно сомнениям. От тебя не было ни писем, ни вестей. Ты не стала всемирно известной спортсменкой, отличницей, прославившей весь Берн, из под пальцев твоих не родилась необыкновенная симфония или же книга про отель «Перрен». Ты исчезла в суматохе дней, затерялась в расщелине ежедневных забот, и, казалось, была потеряна мною до конца века, до конца света, до конца… конца моей жизни, Оливия. За все годы эти я стал совершенно другим – ни следа не осталось от того юного паренька, рабочего, готового объять своими ладонями целый мир, потому что тебя не было рядом. Потому что не было тебя, да, тебя – той, которая помогла бы мне раскрыть весь свой богатый потенциал, которая бы принимала на веру все мои рассуждения и беспрекословно пошла бы со мной даже в распростертую бездну, Оливия! Но я не стал тем, перед которым открыт весь мир – и я расскажу тебе, почему. Я не обижусь, если ты зевнешь, и перелистнешь сразу несколько страниц, не интересуясь этим, правда. Но мне важно донести до тебя все. Вообще все, что случилось со мной, донести мои мысли и домыслы относительно тебя, рассказать, почему позже я делал тот или иной непростой выбор. И я начну, пока уверен, что ты все еще рядом со мной.