Андрей Дорофеев - Хроники психотерапевтического кабинета

Мама разговаривала с бабушкой всегда вежливо – но вот что странно. Не было в ее речи душевной теплоты, той ласковой ниточки, что должна бы связывать дочь и мать. Просто холодная сдержанность и явно показываемое намерение «не трогай меня – и я не трону тебя».

Холодная война вылилась в неистовую бурю через пять дней. Мама пришла к бабушке, половшей враскорячку огурцы, и спросила у нее – может ли ее подружка с дочкой семи лет приехать на пару дней сюда, в гости.

Илиона Пафнутиевна выпрямилась, подперла рукой поясницу и отерла тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

– Ну что? Пускай приезжают. Пусть только грядки здесь не потопчут.

Лицо мамы мгновенно напряглось и пошло красно-белыми пятнами.

– Что, жалко?! – с непонятной злостью выкрикнула она, сжав кулаки, – Родной дочери жалко?! Тварь, тварь!..

Мама убежала в дом от побледневшей и схватившейся за сердце Илионы Пафнутиевны. Потом выскочила из него и снова подбежала к бабушке, которой было уже не до огурцов:

– Вот, я всегда знала, какая ты змея… – прошипела она на бабушку. – Я всегда знала! Я здесь больше ни минуты не останусь! Ни минуты! Объели ее! Три горошинки в день съели – объели! Внуку родному крошки хлеба не даст!

Иван сидел в десяти метрах на яблоне, поедая скороспелку, и дрожал мелкой дрожью. Ему хотелось уменьшиться и совсем пропасть из виду, схорониться за тонкими коричневыми ветвями. Он не понимал, как слова мамы вообще относятся к тому, что происходит. Они походили на бессвязные крики юродивого нищего, виденного однажды Ваней около церкви в луже собственной мочи и соплей.

Мама подбежала к яблоне и запыхавшимся голосом, словно она была на пределе выносливости, прошипела:

– Ваня, собирайся. Мы уезжаем. Ты не платил за эти яблоки. Потом еще счет предъявит, что родному внуку… – она не договорила и убежала в дом. Вышла на негнущихся ногах, неся в руках две дорожные сумки с наспех запиханными вещами.

– Я что сказала… – она подбежала к яблоне, с которой Иван только слез, и выдала ему оплеуху. – Я тебе что сказала! Марш собираться, чтобы через три минуты стоял готовый у калитки. Ошарашенный Ваня не смел перечить.

Бабушка со стоном ввалилась на кухню, трясущимися руками нашарила в холодильнике валидол и запихнула в рот несколько таблеток. Потом, держась за сердце, выбежала наружу к маме:

– Ирочка, Боже ты мой, да что же это такое… Ты прости меня, окаянную, если обидела тебя чем. Куда же ты побежала, милая, обед на столе стынет…

Но мама Ивана была уже за калиткой. Боясь ее гнева, выбежал за ней и Ваня, бросив умоляющий о прощении взгляд на бабушку.

Мама быстро и уверенно шла по рассыпчатой песчаной дороге, смотря зомбиобразными глазами прямо перед собой. Сына она не замечала. Они дошли почти до сельсоветского магазина, и вдруг мать остановилась.

– Ах, ну конечно! – с издевкой вдруг высказала она. – Нам же надо денежки за газ ей отдать! Вдруг она обеднеет!

Мама дрожащими руками достала из сумки кошелек, нервными движениями там покопалась, достала смятые пятьдесят рублей и кинула Ивану.

– Быстро! Иди, отнеси ей, чтобы не попрекала потом, и бегом назад – скоро автобус отходит.

Иван побежал, раскидывая кедами песок, и долетел до дому бабушки. Та сидела на завалинке, привалившись к срубу, и тихонько плакала. Ваня подошел, тихонько сел рядом и положил руку ей на колени.

– Ба… Что ты маме-то сделала?

Бабушка утерла красные глаза ладонью и молча пожала плечами.

– Не знаю… Ты остаешься у меня?

– Нет, к сожалению. Мама… велела передать тебе, – он протянул ей красноватый полтинник. Но бабушка посмотрела на него и с безразличием и отвернулась.

– Не надо. Она мне ничего не должна, – сказала она еле слышимым от бессилия голосом, а потом посмотрела на внука. – Такое не в первый раз уже. Года два назад схватила меня за волосы и стала бить головой об стену…

Ваня попятился от бабушки в смятении и, ни слова не сказав, выбежал из калитки. Это было уже слишком. Ваня просто не знал, что думать.

Мама шла дальше и с ненавистью, с силой выталкивала из себя слова.

– Я к ней со всей добротой, со всей лаской, как человек… Змея подколодная… Ни за что больше. Ни за что… Я, которая ходила за ней, как тень, убирала, мыла, драила, слушала каждое слово, – вот что я получила! Ненависть черную! Съели мы у нее много, посмотрите на нее! Не потопчите ей!

А Иван шел сзади и думал о том, куда потратить те пятьдесят рублей, которые он не отдал бабушке.

На остановке было жарко. Ваня ходил туда-сюда, но оклик мамы заставил его обернуться. Мама, белая, с расширенными глазами, держала в руке 50 рублей. Ваня подумал мысль «Выпали через дырочку в кармане», а затем был удар урагана эмоций – мама тоже все поняла.

Дальше – год полного отсутствия маминого с бабушкой общения. Потом – холодная вежливость, граничащая с безразличием, потом – пламя эмоций и разрыв отношений. Потом все снова. Ванюша повзрослел, вышел на первую работу, женился на Валеньке, но не мог перестать задаваться этим вопросом: что бабушка сделала такого отвратительного, подлого, низкого, из-за чего маме так плохо? Такого, что нельзя забыть за всю долгую, богатую событиями, трудами и радостями жизнь? Что она сделала? Что?

Но… Это была семейная тайна, что молчаливым согласием участников не должна была сбросить свои мрачные покровы никогда.

К матери Иван Васильевич не поехал. Попрощавшись с Валей и уладив дела на работе, на следующий день он выехал в Новополоцк.

Иван Васильевич, глубоко дыша, обливаясь потом от пекущего макушку солнца, шел от остановки сельского оранжевого ПАЗика в направлении дома бабушки. Картина пригорода совсем не изменилась – те же кусты крапивы у дороги, те же коричневые коровьи пироги-лепешки, оставшиеся от утреннего выгона коров, что усеивали, словно мины, желто-коричневый песок дороги. Та же дорога – не заасфальтированая, песчаная, пылящая от неосторожных шагов. А вот за поворотом и он – домик бабушки за синим штакетником.

Около домика царило некоторое оживление. Два мужика прямо во дворе тесали длинную сосну, на них смотрели несколько бабулек с клюками и покачивали головами. Неподалеку стоял бородатый священник, поразивший своим видом Ивана Васильевича.

Его подризник с белой, вышитой узорами полоской казался чуждым этому деревенскому уголку с пением соловьев. Святой отец был при параде, словно только что вышел из храма. Черная скуфейка подмокла от пота, и священник то и дело вытирал рукою пот со лба. На груди висел, однако, не металлический, а вырезанный из дерева, потемневший от старости крест.

Подойдя поближе, Иван Васильевич обнаружил, что священник совсем не стар – ему было лет тридцать пять от силы.