Константин Кропоткин - Узлы и нити

К ней, живущей рядом, через забор – к свекрови, к сватье – заходили редко, только по делу или по редким праздникам, когда уж никак.

Все ли греки такие?

В тот год было много яблок. «Куда их столько?» – старуха жила ведь одна, только гостей иногда принимала. Когда пошли первые яблоки, в сад к ней стали прибегать внуки: собирали фрукты, чтоб есть их, чтобы греческая бабушка наварила повидла, а мать – напекла пирогов. Яблоки шли в дело, все были рады. Но их было слишком много, созрев, они падали, лежали грудами, гнили, привлекая насекомых, и плыл над садом кислый влажный запах, забираясь к одинокой старухе в дом.

Она была одинока – сын был через забор, а на другом конце деревне жила ее дочь, но старуха была одна, порой, не разговаривая целыми днями. Она ковыляла по дому, готовила себе, когда могла, или вызывала по телефону дочь, чтоб привезла что-нибудь из своей торопливой невкусной еды.

И плыл по саду, по дому мягкий запах смерти, залетали пчелы и осы, мухи, шмели. Внуки сами не шли, детям было некогда – потерпев еще, она вызвала тайком человека, чтоб прибрался, за деньги.

Она приходила к сыну редко – только если звали. Она была рядом с ним, но интереса не вызывала. Она могла бы сказать сыну, жене его, иностранке, что их дочка, умненькая девочка, опасно много врет, ей надо бы перестать врать, избавиться от страха, который будет мешать ей в жизни. Но, как бы умна, как бы прозорлива ни была, ничего не говорила старуха – у внучки есть другая бабушка, бабушка-гречанка, хмурая женщина, сначала льстивая с нею, затем недружелюбная до грубости – она с внуками больше проводит времени, приезжает к ним, с ними живет, это ее территория.

Она приходила к сыну в соседний дом, как гостья, она гладила внуков по темненьким головам, вежливо спрашивала о школе, а когда наступало время, уходила немедленно, благодарила непременно.

Она отмечала: сын похож на отца.

Он тоже полюбил сажать дочь на колени, щекотать ей ухо губами, рассказывая что-то секретное, что-то смешное, и дочка, сидя доверчиво на отцовских коленях, смеялась, позволяя себе быть только маленькой девочкой. Отец его точно также выбрал из своих детей одну девочку, и выражал ей одной так явно свою отцовскую приязнь, выделял ее, словно с нею связь была для него важнее, чем с другими детьми.

Они были очень похожи.

Сын и внешне выглядел братом отца. Сын, как и отец – был темный такой же, и пухлые губы достались ему от отца. Оба они были очень похожи, и если б стоял на столе старухи портрет ее сына, то никто б и не заметил подмены: глаза черные, блестящие, как от влаги, комочком нос, губы, как в поцелуе.

Сын унаследовал от отца и повадку: оба молчаливые, нахмуренные чуть, – если идти, то голову вниз, глядя на землю впереди себя, словно выискивая там что-то; если разговаривать, то смотреть в сторону, лишь недолго выдерживая прямой взгляд, глаза в глаза.

Сын и вспыльчив был в отца – мог не говорить ничего, молчать, блестеть глазами, и тут же, без предисловий, кинуться мог и кинуть, швырнуть, начать колотить исступленно, жарко, – забывшись.

Он был единственный из всех ее детей, кто посмел отца ударить. Лет двадцать ему было. Они стояли на кухне. «Ты должен бросить ту женщину», – сказал вдруг сын, из младших, обычно тихий такой. «Не тебе мне указывать! – вскинулся отец, – Сопляк!» – ударил по лицу, а сын ударил отца, покатились оба по коричневым плиткам пола, роняя стулья, сдвинув стол, а остальные, стоя вокруг, смотрели, не верили глазам, не смели мешать. Отец был патриарх, дети его боялись, – а тут младший, самый немногословный, дерется с отцом, мутузит его по бокам, пока тот, налив кровью глаза, держит его каким-то сложным захватом.

Растащили, и не вспомнить уже, что было потом. Громко не говорили, никто, – только помнили, перешептывались с испугом и странным восторгом, как сошлись мужчины, как бились. «Ты никто мне», – говорил отцу сын, а теперь и впрямь стал чужим. Он женат, он исступленно верен, у него дети, по воскресеньям он ходит с детьми и с женою в церковь, а если приезжают погостить ее родители-греки, то тянется от дома к машине целая процессия, все в черно-белом.

У сына своя не очень понятная матери жизнь, но как же похожи они, боже, как же похожи. А муж ее умер давно, и умерли все обиды, – уж не только портрет, уж и рамка из кожи состарилась на столе, залоснилась. Как и сын, он женился против воли родителей, привез чужую девушку, издалека. Было это сразу после войны. Тогда обошлись без венчания. Веря только в себя, в войну повзрослев, она не верила в бога, лгать не могла, а терпеть – тогда – еще не умела.

А позднее терпела. Терпела.

В этой семье жили без затей. А у нее был вкус. Мать ее могла шаркать в бесформенных туфлях, а у нее, старшей дочери, всегда были сложные отношения и с формой, и с цветом. Когда начала она полнеть, много позже, то находила себе платья текучего силуэта, которые смазывали контуры тела. А шею она всегда украшала то бусами какими-нибудь, то ожерельями – чтоб отвлекали от некрасивого подбородка.

Невестка ее, жена третьего брата, пошептывала, что, мол, нехитрое это дело – быть одетой хорошо, если ты богатая, а муж ее, ученый-недотепа, возражал простодушно, упрека не замечая, что старшая сестра всегда умела хорошо одеваться, даже когда была маленькой.

Одевались в этой семье без затей, но затейливость примечали, хвалили ее, если нравилась.

Какой была она девушкой, что носила, как выделялась – сказать сейчас трудно, – прошло уж с полвека. Она из первого послевоенного поколения. Юбки, наверное, как цветы. Кофточки, наверное, с рукавом в три четверти. Какие-то безделушки, которые умные девушки умеют показывать, словно драгоценности.

Она умела себя нести. «Подавать себя», – шепчет мне сейчас в ухо ее шепотливая невестка, не то завидуя, не то выговаривая за какую-то старую, очень старую обиду. Такие девушки, как старшая сестра, могут легко задеть, не заметив даже – одной только усмешкой, случайным словом – и по больному месту.

Она, из всех детей старшая, никогда не была красивой. Да, руки приятной пухло-округлой формы, да, плавная линия плеч, и твердая посадка головы на длинной шее, и густые светлые кудри, которые, впрочем, всегда коротко стригла. Но у нее близко посаженные глаза, ярко-синие, но расположенные к переносице так близко, что взгляд кажется неточным; у нее подбородок очень небольшой, неудобный, норовящий слиться с шеей, от чего рот ее кажется всегда чуть приоткрытым – и если бы не строгость всего облика, то казалась бы она глуповатой.

Она была старшей сестрой, матери почти подругой. Она нянчила всех братьев и сестер, а младший, рыжий, которого мать родила после сорока, и сам мог бы годиться ей в дети. Даже самые задиристые из братьев стихали под ее строгим взором.