Константин Кропоткин - Узлы и нити

– Она всегда была принцессой, – говорила невестка, та, шепотливая тихоня, – И выросла в богатом доме, и замуж за богача вышла.

Не испытала то есть всех тягот, не знала их.

Училась она в школе так себе, не имея к учению особого интереса, больше занимаясь домом, хозяйством: она была старшая, она умела командовать. А недалеко от их деревни был гарнизон, а в гарнизоне том – молодые парни, а в деревне был магазин, куда приходили солдаты за едой, за сигаретами. С будущим мужем – «студентом» – она возле прилавка и познакомилась. Один глаз его чуть косил, скроен он был нелепо – с большой головой и огромными руками, которые не знал, куда девать, то за спину прятал, то в карманы. Нескладный. Стал за ней ухаживать, стеснительно, но упорно. Позвал, она согласилась. Курсы физиотерапевтов заканчивала уже в том поселке, где муж родился и вырос, где считался элитой – он из потомственных фармацевтов, в семью его вся округа на поклон ходила.

Став аптекаршей, аптекаря женой, она родила троих. Младшая, поздняя, пошла в ее породу – у девочки и нос такой же крупной уточкой, и глаза совсем рядом с переносицей, и крепкая фигура – к плосковатому заду (еще бабушкиному) приделаны чуть кривоватые, уверенно стоящие на земле ноги. И только рот, поджатый крепко, – безгубый, ничейный. Непонятно в кого. «В почтальона», – веселились иные, а она, сестра старшая, смотрела особенно строго.

Средний сын ее вышел в отца, – увальнем, и мог бы, наверное, тоже косить с видом растерянным, но изъян этот врачи научились исправлять, а родители не упустили.

Главным же был старший сын, первый из троих детей. Блондин в мать, скроен он по-отцовски щедро, но не мешком, а с изяществом – у него талия, раздольно переходящая в плечи, глаза материной синевы и большие, как у отца. К тому же он всегда умел и любил учиться, со взрослыми был вежлив без подобострастия, занимался спортом, так что учителя не чаяли в нем души, парни в классе уважали, а девочки поглядывали.

Аптекарша говорила о нем также, как и о ценном фарфоровом сервизе, который с великими предосторожностями привезла из Японии еще ее мама, который аптекарша получила на собственную свадьбу, который подавала только по очень большим событиям (и видны были девичьи личики на донышках тонкокожих чашек, если посмотреть на свет). Сыном она гордилась уверенно, властно: он, конечно, редкость, да, но разве может быть по-другому? Нет, не может, ибо это мой сын .

Муж-аптекарь, каким бы стеснительным ни казался, был хваток, у него была коммерческая жилка. Может быть, она пошла за увальня не потому, что он за ней неотступно ходил, а потому, что у него были перспективы, он ими с нею делился, как делятся влюбленные потаенным, пусть и не из мира чувств – люби же меня, люби, я достоен твоей любви, говорят они своими житейскими планами. Они тянут в свою жизнь, зовут в нее.

Он был хорошей партией, она стала ему хорошей женой.

В местной больнице она работала как-то вскользь, ходила туда, занималась с пациентами, регулярно повышала квалификацию в городе по соседству, освоила лечебную гимнастику, – она ставила людей на ноги все лучше и лучше. Она умела раздавать приказы, делая это без резкости, но весомо, что больным было только на пользу – больным же нужен кто-то, кто даст понять, что выхода нет, надо заниматься, терпеть, преодолевать, стараться.

Надо, потому что надо.

Ее главным интересом был дом. Благодаря мужу она могла устроить его по своему вкусу. Муж умел зарабатывать, а она умела тратить, и жилье их со временем оформилось в неглупое подобие английского дома, в котором много света и воздуха, но есть и цветы на обоях, и тяжелые портьеры и полосатая обивка диванов и кресел, бордовая с золотом. Она вела дом, как ее мать, но, в отличие от матери, у нее был вкус, свои собственные, неслучайные отношения с формой и с цветом. И детей было только трое – немного по меркам ее матери.

Свекр умер, свекровь приходила в гости. У них были дипломатические отношения. Дети любили мать, любили бабушку, а женщины ценили помощь друг друга и невмешательство друг друга в свои суверенные дела. По выходным бабушка с ними обедала, старший сын, красавец, бабкин любимый внук, вел себя кавалером, под одобрительным взглядом матери. Все правильно было в доме том, все по уму, по разуму, по непререкаемому «надо».

Девушки у старшего появились еще в школе – иначе и невозможно. Он и красив, и ловок, и умен. Девушки менялись, но ненавязчиво, вежливо – уходили одни, приходили другие, и снова уходили, оставляя сожаления легкую тень. На последнем курсе медицинского, на каникулах, он приехал с приятной блондинкой. Сам он учился на фармацевта, намереваясь продолжить семейную традицию. Она должна была стать педиатром. Она была доброжелательна, расторопна, с матерью своего парня не спорила, отцу его нравилась. Подругам, с которыми пила чинный чай, мать и о ней заговорила, как о сервизе, может, и не очень-то ценном, но милом.

А после вуза сын поехал на три месяца на Филиппины – на практику, что-то вроде интернатуры; там – бедность, а тут – гуманитарный проект.

И к чертям собачьим полетели все прежние планы.

Он привез с Филиппин жену.

Бронзово-темная, круглолицая девушка была белозуба, смешлива, способна к языкам – в больнице они и познакомились, где оба практиковались каждый в своем: он – врач, она – менеджер. Их женитьба не была скоропалительной: сын аптекаря уезжал домой, возвращался назад на Филиппины, строил планы – он звал в свою дальнюю жизнь пухлую девушку цвета темной бронзы. Теми же словами, возможно, как отец его – это в крови. Та стала учить еще один иностранный язык, планируя сделать его домашним, и наконец приехала с визитом в поселок, в семью аптекаря. Отец был сразу ею очарован, мать – поражена.

Она была поражена, она была поражена в самое сердце. Она стала чаще проведывать мать – в деревне, на родине у нее был свой небольшой дачный домик, который аптекарь купил ей по причине довольно грустной, о чем ниже.

Мать ее еще была жива, они были друг другу подругами. Не исключаю, только они и были. На что жаловалась матери дочь? Дрожал ли мелкий ее подбородок? Смотрела ли так, словно должны бросить в нее камень? Треснул мир, развалился, и непонятно, что же делать.

– Я же парадный сын, и тут такое, – говорил дядьям старший сын их старшей сестры (как сложно все у этой семьи). Он не чувствовал в оправданиях необходимости. Он, вероятно, однолюб, как отец его, а упрям, как оба родителя вместе. Было так, как он захотел.

Так надо.

Свадьбу играли дважды: здесь и там.

Там, на Филиппинах, он по местному обычаю надел рубашку из ананасовых волокон: расшитую на груди белыми шнурами, а в остальном просвечивающую, стоящую колом. Аптекарь на свадьбе сына был в похожей рубашке, только она была из банановых листьев, а под рубашку он надел майку белую, стесняясь голоты, от чего на фотографиях выглядел как-то особенно нелепо.