Владимир Эйснер - Гранатовый остров (сборник)

– Совет да любовь!

– Спасибо на добром слове! А то знаешь, разное говорят. Он ведь много моложе. Захомутала «мальчишку», закогтила, под каблук загнала. Н-ну, бабы! Лишь бы языки почесать.

– Надо оно тебе, Роза? Потрещат и забудут.

– И то. Знаешь, у него руки на месте. Вездеход собирает. Решили – собак в резерв. Будем на технике в тундре. И еще хочет такой, на колесах дутых, сделать летний тундровой мотоцикл. Поедем Сашу искать. Чует сердце, нет его в живых, а не успокоюсь, пока косточки не похороню.

Слезы звучали в ее голосе и я поспешил поменять тему:

– Роза, а ведь ты изменилась!

– Да ну?

– Правда. И в лучшую сторону.

– Это как?

– А вот смотри! – я поставил сумки на снег и постучал по часам. – Уже мы с тобой три минуты и двадцать семь с половиной секунд в разговоре, а ты еще и не ругнулась ни разу!

– Двадцать семь с половиной? Швыцар [7] Швыцар – Трепач, хвастун, балаболка. (Идиш). ты, паря, прям жулик!

– Не я – часы! Не веришь – сама посмотри.

– Так че, уж и ругнуться нельзя?

– Вот когда молотком по пальцу звезданешь, так облегчи душу. Или, бывает, контекст того требует, а так, через слово, – просто грязь.

– Что за конь-текст еще?

– Н-ну, это повозка такая из древнего Египта. Книги ж каменные были. На телегах возили. Конь-текст назывались. Сноски – на дополнительных телегах: волтекст. И т. д.

Роза рассмеялась и взяла меня под руку.

– Ох, и трепач ты паря… А я тоже учиться хотела. Так на врача учиться хотела – прям страсть. Приходили бы ко мне – а я в белом халате, и всех смотрю, и рецепты. Уважение от людей и родителям почет.

А жизнь вон как пошла. После школы – замуж, потом там шесть лет, потом снова замуж. Дети, пеленки, тундра, интернат. И вот сорок два, – как не жила на свете.

– Роза, и сейчас еще не поздно на медсестру выучиться. Заочно. Ты потянула бы. Зачем тебе тундра? Не женское ведь дело, не в подъем.

– Оно так. А присохла, прилипла к природе этой, как бабка присушила. Ведь что получается: зимой три месяца ночь, летом – туман. Солнышко в праздник! Ни деревца, ни кустика, лишь жидкая травка по ручьям.

Мы щас в отпуск едем. В Житомир свой. Абрикоса щас цветет, алыча, сирень. Потом яблоня-груша пойдет, дуреешь от запаха. И родни там полно, друзей. Че ж не жить? Живи! Но пройдет недели две и заскучаю так, что злая делаюсь. Назад хочу – во сне бегу: гуси идут надо льдом.

Все: «Роза, останься!» А я не могу. Я там уже, я здесь уже, на бережку. На скале сижу, на волну гляжу, нерпей и чаек примечаю, караван идет, моржи плывут. И так мне хорошо, что тут бы и померла за раз.

Ни одного отпуска до конца не отгуляла. Когда и думаю: в себе ли ты, девка, не рехнулась ли? У меня мама полуцыганка-полухохлушка. Может, это во мне кровь цыганская бродит, житья не дает? Нет – у нас многие так. После отпуска соберемся, над собой посмеемся и – дальше жить, лямку тянуть. А почему Север так забирает человека, никто не знает. Может, ты?

– Нет, Роза. Я сам такой «забранный».

– А давно в Арктике?

– Шесть лет.

– Так беги, пока не поздно, ты учился, по разговору видно. Зачем оно нужно: охотник-рыбак? То руки в крови, то чушуя на пузе. Что тебе, чистой работы не найдется?

– Найдется, Роза, и работал. Только я люблю один. Чтобы сам себе шеф. Чтобы и работу, и день свой самому строить. Может, потому и здесь, не знаю…

– Вот. Не врешь. И хороший ты мужик, а росточком не вышел.

Я удивился такой внезапной перемене темы:

– Нормальный рост. Средний. Не комплексую.

– Так-то нормальный, конечно. А на мой глаз – мелковат. Я люблю на мужика чуть вверх смотреть. Знаю, что дура, что малорослых мужиков сколько хочешь домовитых и сильных. И ругалась в голове своей, и стыдила себя. А потом поняла – в крови оно. Пусть.

И Сашке была, и Юрису теперь – как раз до плеча.

Знаю, что обижаются на меня мужики наши, мол, злая. А что злая-то? Пить им не даю в артели на путине, это так. Но ты ж глянь – в другой год опять ко мне придут: Роза, возьми в артель! И семьи не против: зарплата не пропита у мужика, домой принес.

А ведь я – домашняя баба! Все бы дома сидела, в окошко глядела, детишек намывала, его поджидала. Сашка выедет на путик, а я в окошко гляжу. А что смотреть – ночь и ночь. Так нет – смотрю, как шальная, будто приедет быстрей.

Через часов шесть-семь фонарь ему выставлю на крышу и слушать хожу. Когда и дети со мной выскочат: скоро ли там папка, чего привезет?

Собаки свет увидят, сдалека залают. И слыхать, аж звенит. А в небе ворожба световая. Сияет – иголку видно. Как такое забудешь? Никак не забудешь.

А приедет – у меня горячее на столе. Пока он моется, собак накормлю, в катух закрою. Умаялись собачки, в комок собьются, заснут. Саша не всегда и поест. Устал, потом. Не в обиду – разогрею. И ляжет на спину, руки ноги раскинет – спит. А я одежонку его просмотрю. Где пуговка оторвалась, где рубаху зашью, где че. И детям: «Ш-ш-ш – не шуметь!» А сама рада: и муж, и дети, и дом – мое это все, внутри у меня, душа полная вся. И, не поверишь, стала забывать те шесть лет, и сказки вспомнила.

Конечно, как стали дети в интернат, так мы скучали сильно. Но и тесней меж собой.

Зато в каникулы дети с нами. Летом в тундре курорт. И другие детишки артельные целой шарой кругом. Не заскучаешь. Костры – их забота. И дрова, и все. Старшие девочки варят, мальчики отцам помогают рыбу с весов носилками в ледник. Всем работа. И едят – за ушами трещит. Так и стала я тундровая. Восемнадцать лет как один день.

А пропал он – пришла мне ночь. Хуже полярной ночь. Если б не дети, и сама бы ушла. А так – кормежку им надо, одежонку, книжонку. И стала как он, путик [8] Путик – Охотничья тропа, вдоль которой стоят ловушки. на собаках смотреть, да подработаю где для детей.

А теперь шестеро нас. У Юры – тоже двое. Жена у него в прошлом годе погибла на «материке». Свели мы молодежь до кучки, стали жить. Мои-то постарше – шефство взяли!

Н-ну, умрешь с них, как говорят! А я опять белка, опять кручусь.

А как попрекнул ты меня под Новый год на пушнине, как со стороны себя увидела. Матерщина эта, пакость такая, еще там прилипла. И стало мне стыдно: крестик ношу, а свинья такая! Потише, ты, Роза, поимей совесть.

А ты-то че за себя-то молчишь, почему без семьи живешь?

– Разведенный я, Роза, и давно.

– Щас каждый второй разведенный. Женись опять, нельзя без семьи. Поверь старой бабе: нельзя. С семьей ты мужчина, без семьи ты йолд.

– Ладно, «старая баба», подумаю.

– Вот, слушай, какую причту мне бабуля моя рассказала. Как раз для вас, мужиков.

«Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у мужчины:

«Сын Адама, где твоя семья?

И ответит мужчина: