Владимир Эйснер - Гранатовый остров (сборник)

По ту сторону деяний наших.

По ту сторону добра и зла.

По ту сторону времени.

Когда кончится мой срок, где-то там отмеренный,

«Я, как в воду, войду в природу, и она сомкнётся надо мной» [10] Из стихотворения Ε. Винокурова .

Но: «Любовь никогда не перестанет…» [11] Св. ап. Павел: 1-е послание коринфянам, 13. .

На острове Диксон до самого «ельцинского порушення» многие охотники-промысловики ездили на собаках.

Как ни зайдешь к деду Бугаеву, – тепло да уютно. На столе лампа, на печи чайник, у ног лохматый пес. И всегда дело в руках, а в тот раз, когда Димка забежал к нему после школы, дед Маркел сидел у стола и сшивал ремни собачьей упряжки.

– Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.

– А смогешь?

– Да что там хитрого – алыки [12] Алык – шлея собачьей упряжки. сшить!

– Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, не-си-кось.

Димка взял фонарь, принес ремни. Стал перебирать, какой пошире да крепче. И глянулся ему один. Не лахтачий [13] Лахтак или морской заяц – крупный, весом до 300 кг, тюлень. , а настоящий, бычьей кожи.

Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий [14] Нерпа – небольшой, живущий в прибрежных бухтах, тюлень. привязан. К ремешку опять же костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулевкой вылизали.

– Зачем, дедушка, крючок-то?

– Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.

Пареньку того и надо: стал про давешние годы спрашивать, а дед:

– Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне. Уж Димка по всякому гадал – не вышло. Дед и говорит:

– Эта – штоб арбалет натягивать!

– Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!

– А я нерпей им стрелял мальчишкой тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защелку западет. А рукам – не в силу.

– А где тот арбалет сейчас?

– Стырил ктой-сь бессовестной ще давно.

– Туристы?

– Туристы!.. Тогды и слова такого не знали… Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики – страмота!

– А давно это было?

– Што давно-то, как украли?

– Нет, как Вам пояс этот в руки попал.

– Давно, Димко. Году в тридцать четвертом ли пятом, сразу после как Кирова убили… Почин тогды был от правительства: «Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!» Везде крупно пропечатано. Оно ж после «Челюскина»-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок верст – зимовье. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.

Набирали-вербовали народ и люди ходко йшли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.

Лето здесь коротко. А навигацыя и вовсе. Где месяц, где меньше.

Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, – на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.

И мы так наше зимовье. Да пристройку, баню, ка-тух собачий.

Стали участок обиходить, да путики [15] Путик – охотничья тропа, вдоль которой стоят капканы. на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань [16] Ворвань – жир морских животных. Обладает сильным специфическим запахом. в бочки закатывали. На «босого» [17] «Босой» – здесь: белый медведь. отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое.

«Босого» ли, нерпу как ни готовь – все ворвань, все рыбой пахнет.

Варишь шти – оно уха!

Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык…

Дед Маркел вздохнул и продолжил:

– Тебе, парнишко, сколь лет-то?

– Четырнадцать.

– Как мне тогды… Ну-к, вот те мужская стория, раз в годы взошел.

Было то в начале ноябрю. Длинна ночь [18] «Длинна» ночь – полярная ночь. тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету – часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день ще тихо было, да луна на всю. Идем вдвоем с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывай капканы-пасти. Ввеселе, в охотку, рады: тятя похвалит!

Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?

Когда гляжу – Господи Cyce Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат – карабин.

А палец придержал: у волка колесо на спине!

Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Кто на волке висит, кто на друг друге – куча мала!

А зверь в угол жмется. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо – половинка. У меня – мураши по телу.

И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил.

Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю – приподнялся, прыгнуть вроде. Щас остатнех собак переколет!

Тут я, должно, заорал.

Распрямился под луной.

Не зверь.

И не человек.

Не лицо вообще.

Оборотень!

Я пуще ору, а брат нажал навскидку…

Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:

– Савва, Савва, не стреляй – человек!

Ну, уж поздно: упал…

Подошли мы. И она с фонарем.

Посветили.

У меня колени подогнулись.

Никак, убил!

Левая половина лица – человек, правая – нет. Все кривь-кось изорвано, сине да бугристо, вместо глаза – яма. Жуть!

И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный.

Арбалет!

Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи.

Одежа на ем – шкурье. Шуба волчья. Нахлобучка на голову с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, засохли, торчат как всамделишны. Сдаля – ну волк и волк… На ногах бахилы [19] Бахилы – меховые сапоги без каблука. со шкуры «босого».

Мы давай мужика раздевать, да серце слушать.

А чуть слышно его. Пуля – посередь грудя…

Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда?

А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират…

У нас слезы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно.

Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышел – а тут пуля!

– Прости, мил человек, – Савва ему кричит, – прости за ради Бога! Нечаянно я – прости. Не умирай, не умирай – живи!

Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радоссь!

– Кто такой, – кричу ему, – кто такой, откуда, говори! А у него тока кадык ходит.