Владимир Маталасов - Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов

Послеобеденный сон настойчиво манил в свои ласковые сети и обволакивал отлетающее сознание. Окружающая обстановка действовала убаюкивающе. Иван Абрамыч и Манюня лежали в гамаке, устремив свои взоры в синь неба.

– Абрамыч! – еле слышным голосом позвал Манюня.

– Чего тебе?

– Блаженство-то какое, а? Меня обуяла меланхолия. Я испытываю прилив тоски и грусти вдали от цивилизации. Я сливаюсь с природой…

– Что-то ты обескураживающе долго сливаешься с ней. Нельзя ли побыстрее?

– Можно. Вот я всё думаю, нет в этом мире ничего быстротечней мысли. Пожелаю, и вмиг перенесусь мыслями в любую точку мирового пространства…

– Ты лучше для начала попробуй мысленно перенестись ко мне в одно место. Давай, спи!

– Какой же вы всё-таки нахал и невежа, Абрамыч, – обиделся Чубчик. – Нехороший вы человек, злой. Фрикаделька, вот вы кто! Ведь любой человек, каким бы маленьким он не был, хочет быть услышанным. А впрочем, у вас вообще отсутствует всяческое понятие философического мышления.

– Зато у тебя оно присутствует. Эх и надоел же ты мне своим мышлением. Человеку нормально отдохнуть не даёшь. Безобразие! Спи!

Чубчик демонстративно отвернулся и умолк.

Разбудил их мелкий моросящий дождик. Небо успело затянуться тучами. Со стороны речки дул прохладный ветерок. Манюня тут же кинулся к пруду спасать свой будущий шедевр, а Иван Абрамыч направился к избе. Навстречу ему попалась Фёкла Авдотьевна. Она направлялась в баню, неся с собой полный набор банных принадлежностей. Пожелав ей лёгкого пара, он проскользнул на сеновал и опрокинулся на лежанку. В скором времени примчался и Чубчик со своими художествами и присоединился к товарищу.

Совсем нежданно-негаданно из деревни прибыл собственной персоной дед Пескарь. Явился он с полотняной сумкой через плечо, с берёзовым веником под мышкой и металлической шайкой в руке.

– А я компанию желаю вам составить, ежели не прогоните, – заявил дед. – Одному как-то несподручно в баньке мыться. Нет того настрою. Куда веселее втроём-то.

– А Домна, жена ваша? – спросил Бабэльмандебский.

– Да то не жона, а сестрица мне будет. Моя благоверная давно уже плутает в потёмках на том свете. Всё меня ищет. Как будто ничего этого и не было. Даже дитёв не оставила. – На глаза деда Пескаря навернулись слёзы.

– Ну и правильно сделали, что пришли! – поспешил заверить старика Чубчик. – А то мне с Иван Абрамычем одна тоска. Неинтересная личность, зануда и прыщ на одном месте. А с вами – ради бога. Могу заверить, с нами не соскучитесь. А как искупаемся в баньке-то, пиво с раками будем кушать.

– Это мы пожалста. К вашим и нашим услугам, и с большим удовольствием, – удовлетворённо закивал головой дед Пескарь. – Это мы можем.

Пока суды да пересуды, явилась с помывки и хозяйка.

– С лёгким паром, Фёклушка, с хфизическим и духовным облегчением тебя! – поприветствовал старик. – Ну как там на поприще борьбы с вредными насекомыми? Некому было, небось, спинку-то потереть, бедной? Кабы не опоздал, так подсобил бы.

– Самое вредное насекомое, так это ты! – взбеленилась бабка Фёкла. – Вошь окопная! Ты чего припёрся, тетерев старый?

– На помывку, Авдотьевна. На помывку.

– А тебя кто звал?

– Долг и совесть меня призвали. Солидарность и общая взаимовыручка.

– Знаешь что, Макарыч? Шёл бы ты знаешь куды? – хозяйка в сердцах сплюнула.

– Куды?

– В Пицунду!

– Пицунда! А это где?

– Где, где! В Кулунде.

– Далече, видать, ехать-то. Да и дорого, пожалуй! – покачал головой дед Пескарь.

– Некогда мне тут с тобой геограхвиями да бухгалтериями всякими заниматься. Делай что хочешь, только не оскверняй меня своим прикосновением и всякой чушью несусветной.

– А я до тебя и не дотрагивался.

– Дотронулся, мысленно, кобель ты этакой похотливый!

– Извечная борьба двух противоположностей! – констатировал Иван Абрамыч.

– Можете идти купаться, – сказала хозяйка. – Я вам там свеженькой водички припасла. А щёлок в бочке, что в углу рядом с дверью.

Прихватив с собой всё необходимое, поспешили на процедуру омовения. Помещение предбанника – просторное, чисто прибранное, с небольшим оконцем с видом на берёзовую рощицу. Пахло смолой и банным листом, и ещё чем-то таким, что свойственно только деревенским баням. Разнагишались, проникли в парилку. Воздух здесь был прозрачен, сух и горяч.

– Воздух, что слеза! – прокомментировал дед, когда умостились на лавках. Немощная фигура его вызывала неподдельное сожаление. Всё его существо было изрешечено всевозможными болезнями. – Для начала требовается посидеть и помлеть, чтобы, значит, вся нечисть из тебя долой. Эх-хе-хе! Где, как не здесь человеку ослобониться от бремени забот мирских.

Воздух был до такой степени сух и горяч, что дыхание становилось просто невыносимым. Жар разливался где-то внутри, обволакивая все внутренности и пронизывая всё тело. А что было говорить о лежанке, где было горячее вдвойне.

– Не баня, а прям какой-то крематорий, – не выдержал Манюня. Он набрал полную шайку холодной воды и стал ополаскиваться.

– Это ты зря, внучек, – сказал дед. – Этим ты только загоняешь внутрь себя всякие болезни.

– Сил моих нет, дедушка, терпеть подобное издевательство над собственным организмом. Ведь не выдержу, помру в расцвете сил своих.

– А ты не помирай, внучек, терпи. Вся наша жизнь – длинная, мучительная дорога на кладбище.

– Что так мрачно, дедуля? – спросил Иван Абрамыч.

– Ничего мрачного. Закон бытия. Рано или поздно, все там будем. А пока радоваться надо, что свет божий зрим и в баньке вот имеем возможность от дел пагубных и грехов очиститься. Жарку бы надобно поддать, – посоветовал старик. – А ну-ка, Абрамыч, плесни водички на каменья. Да смотри, не переусердствуй.

– Я не выдержу такого хамства, – запротестовал Манюня.

– Ничего с тобой не случится. Выдержишь! – возразил Бабэльмандебский, обдавая водой горячую каменную кладку. – Да и вообще, мы ведь ещё и не начинали мыться и париться по-настоящему.

– В таком случае я выметаюсь.

– А ты лучше сойди с лавки-то, да сядь, или ляг на пол, – посоветовал дед Пескарь. – Сразу легче станет. Это всё с непривычки, от изнеженности городской. Ну, ничего. Это скоро пройдёт. А таперича давайте веничками похлобыстаемся. Пройдёмся по кочкам да выбоинам.

Налили каждый в свою шайку горячей воды, хорошенько пополоскали в них веники и началось самоистязание с шумом, криком, кряхтеньем, сопеньем.

– Ах! Как за душу-то ймёт, мать честная, – рыдал Бабэльмандебский.

– И не говори, Абрамыч, – вторил ему дед Пескарь. – Дыхание спёрло и кобчик аж к горлу хребет подпирает. У-ух, мама родная! Хорошо-о! Я сейчас на полати залезу. А ты уж будь так добр, мил человек, веничком меня, да этак с чувством, с расстановкой.