Игорь Агафонов - Под прикрытием Пенелопы

И уже в самолёте над океаном рядом со мной оказалась женщина. Познакомились. Галя, профессор, специалист по племени Майя. Стала она мне рассказывать о своей работе, изысканиях, пригласила в гости – в Москве… И как-то сказала, что я по натуре творец и моё предназначение – творчество, а точнее – сочинительство.

И вот в Москве сидела я без работы, скучала по сытной жизни. И знакомая пристроила меня в Бюро технической инвентаризации. Казалось бы, ничего общего с моими творческими наклонностями. И я там, действительно, проработала недолго, потому что не задались отношения с начальницей – обыкновенной тираншей (мелкий тиран – как у Кастанеды), – этакая фря, вся из себя благополучная. Но жалит и жалит, и жалит – всё по мелочи, по мелочи… Впрочем, я со всеми начальниками не уживаюсь, что мужчинами, что женщинами: все они сразу чуют: не собираюсь я плясать под их дудку. Или подозревают некую угрозу, посягательство, что ли, на свою должность… кормушку?

Ну да ладно. Видимо, мне нужно было там очутиться, потому что туда приходил некто Симпатичнов, по каким-то своим делам. Поэт-бард, и он явно хотел, чтоб все про него знали, слышали его песни. И преклонялись. Ну, с такой претензией. И я у него спросила: вот, тоже пишу, и мне бы хотелось пообщаться с людьми подобного сорта… и значит, где бы? И он подсказал мне адрес культурного центра. И я навострилась туда и полетела, как мотылёк на огонёк. Старый район, старые дома, низкие подоконники… и какое-то у меня странное чувство, точно меня кто спрашивает: ты готова? Не поздно вернуться, мол. И, помедлив на ступеньках перед входом, я отвечаю: готова. Да, именно на лестнице это чувство меня настигло. Что-то наподобие того: можно, дескать, ещё повернуть свою судьбу по-другому. Но – я шагнула… Сделала выбор.

А перед этим я посетила одну редакцию, и некий маститый литератор прочёл мне нотацию, поглядывая на мои красивые ножки: мужчина-де, сказано было им, мечтает умереть в авиакатастрофе, а место женщины – на кухне, при детях и внуках. Мне жалко вас, девочка, я знаю, вы сейчас от меня пойдёте ещё к кому-нибудь… Лучше почитайте, полистайте хотя бы классику, тогда, может быть, к старости и напишите что-нибудь путящее… Но это я так вспомнила – для разрядки.

И вот я вхожу в зальчик – мужчины, женщины полукругом сидят на стульях, слушают читающего стихи поэта. И вдруг входит – нервный даже с виду – сизый какой-то человек (аура?), взгляд тревожный, рыскающий, и сразу садится рядом со мной, и начинает меня бесцеремонно рассматривать, и я чувствую, как он скользит взглядом по моим коленкам. А я тогда – говорила уже? – носила чулки с резинками, и эти резинки через платье проступали.

Тогда я закрыла колени книгой. И он стал приставать: что вы читаете? Да вот, отвечаю, про толтеков – людей знания. А я, говорит, книги продаю. Торгую, говорит, книгами. Мне это занятие нравится. И после пошёл меня провожать. И вот эта его бесцеремонная, даже нахальная привязчивость меня ни с того – ни сего заинтересовала, заинтриговала, завербовала… нет, не те всё слова! Закабалила! Вроде как гипнозом меня оглоушило и окутало, придавило… Встречались, да. Он был по-женски чувственным, униженно-развратным каким-то, с душком испорченности как бы… И в тот период я тонула в этой его болезненной чувственности. После аварии со мной нередко случались такие провалы в депрессивность. И когда я впадала в задумчивость, он щёлкал перед моим лицом пальцами – ему хотелось, чтоб я всегда фокусировалась на нём, только к нему была обращена, хотя сам он постоянно отдалялся внутренне, пугался чего-то. И вот однажды он явился без предупреждения, без приглашения, поцеловал мою ладонь. И я подумала, что сегодня между нами должно что-то произойти… Сейчас, оглядываясь назад, я бы сказала, что между нами были какие-то, скорее, идиотские отношения. Попросту говоря, я в упор не видела того, что любому другому могло броситься в глаза сразу. Он больше играл в поэта, чем был им. Читал свои стихи с таким самовлюблённым упоением, что делалось неловко, а мои ругал, и даже очень зло… да, злобствовал, и я не понимала, почему. Но это к слову. Он был знаком с Б. С. И меня познакомил. Такой светленький, коренастый, плотненький, весь правильный-правильный… всё время боялся выглядеть смешным. Расслабься, хотелось ему сказать. А вообще, он был прирождённым администратором – этот Б.С., именно, точнее не скажешь – поэт-администратор. И мы втроём поехали на электричке в город К. Обычный вечер поэзии, я на подобных вечерах уже два десятка раз бывала. И Коля мой видел, как на меня смотрели мужчины, и демонстрировал при всяком удобном случае, что я его женщина.

А потом Б.С. позвонил мне. Он, кстати, первый привёл меня в Литинститут, на лекции Ц. И регулярно звал на разные сходки поэтов: в Дом учёных, какой-нибудь концерт и т. д. Так вот, позвонил… Коля же планировал на мне жениться, повёз к родителям в чудный городок на Волге – водная гладь реки, солнце, простор, вяленая и всякая другая рыба, – замечательная поездка… Только он всё почему-то нервничал. Однажды он передал мне слова своего приятеля, с кем торговал книгами: чтобы нормально общаться с женщиной, надобно прежде всего быть самому нормальным. То есть, задним числом сопоставляя, я удивляюсь, как с самого начала не поняла, не разглядела, что Коля болен. Возможно, сама была тогда не в полном порядке. И в этом волжском городке, в отличие от меня, у него состояние было дерганое: хоть пивка, хоть чего-нибудь, лишь бы не так плохо себя чувствовать. Любил повторять: «Как поэт, я могу позволить себе шизофрению». Хотел, короче, соответствовать расхожему мнению, что творческая личность всегда ненормальна с точки зрения обывателя. И при этом тяжело переживал, если видел кого-то даровитее себя. В Дом художника как-то пошли. И там он понял, что я лучше его разбираюсь в теории живописи, поэзии, вообще в творчестве, при этом имею своё собственное мнение. Даже сказал: «Ты гораздо выше меня… я тебя не достоин…» Шутливым тоном сказал, но я видела его глаза… Да, провинция, благодать. Потом его родители приезжали в Москву, приходили ко мне. И я воспринимала его разговоры о свадьбе закономерным итогом наших отношений. Однако ж я была поражена его отцом. Цирроз печени – это не самое страшное. Главное, полная деградация личности… И Коля устроил мне скандал: тебе не понравился мой отец! Хотя я ни словечка осуждающего не обронила. А в городке ихнем всё было прекрасно. Провинциальная суета. Дочка Колина с большим родимым пятном на лице… Да, забыла сказать, он был на заре своей юности женат. И уверял, что жена его лесбиянка. Я видела её, когда приходила к нему в коммуналку, – мужеподобная, угловатая особа… Не без удивления вспоминаю также: в то время Коля мог слушать всякую-то омерзительную музыку и не менее отвратительные стихи. Но я по-прежнему не понимала его состояния. Хотя слышала разговоры в кругу его приятелей, наподобие: «Вот Коля сейчас не пьёт, ему косяк забили…» – и всё равно ничего не понимала. А брат мой Антон, как увидел его, так сразу сказал: гони его в шею, разве не видишь: он наркоман. Однако мы по-прежнему продолжали посещать разные тусовки. Сын мой тогда был на Кубе у бабушки. Словом, как говорится, моя клиника не позволяла мне видеть вокруг себя истинное положение вещей. И к тому же я стала сама от Коли заболевать – его состояние передавалось мне, липло, въедалось в телу и душу. И вот Юлька мне сказала: «Мне кажется, – сказала она, – твой Николай испортит всю твою светлую энергетику». Да я и сама чувствовала его нездоровую истеричность, какую-то паническую загнанность, собачью затравленность, наблюдала неадекватность реакций. Больная среда затягивала меня болотной трясиной… Тут ещё друг его умер от передозировки. На похороны человек сорок набились. Вроде всё нормально, а будто и ненормальны все. И открыто разговаривают о наркотиках. И Коле хотелось, чтоб я попробовала. Всё порывался купить и принести – мне, для пробы.