Дмитрий Иванов - Коллекционер (сборник)

Сколько лет существовала я экспонатом его коллекции, посчитанным, описанным и помещенным в ячейку! Разве можно ощущать радость, будучи запертой в любовном одиночестве, как в вакууме? Ему казалось, он сделал меня счастливой, потому что мы живем вместе и у нас растут дети. А я задыхалась в нашей бесчувственной близости, засыхала не политым цветком, истончалась до призрака…

После его смерти дочь нашла в бумагах отца заметки. Наверное, Вадим пытался писать рассказ, а получилось, как всегда, перечисление признаков исследуемого объекта. Герой его лишён имени, словно автор ведет речь о пронумерованном предмете из экспозиции провинциального музея. Почему муж сделал его анонимом? Намек на недостаток в герое личности? Уверенность, что имя – это мелочь, не имеющая значения? Вадим никогда не объяснял своих побуждений – думай, как хочешь, только не обременяй своими домыслами.

Иногда мне кажется, будто он мечтал остаться безымянным и в моей памяти.

Осознавал ли он, препарируя себя перед читателем, что я буду первой и, возможно, единственной его поклонницей?

Рубль был вытертый многократными ласкающими движениями пальцев. И не просто пальцев, а всей пятерни, включая ладонь. Некоторая шершавость не вызывала неприятия. Полно, что вы. Разве драгоценные металлы, пусть и не палладиевой группы, могли заставить его думать о чём-то ином, кроме спортивных наград, которые умозрительно выглядели невероятно далёкими, незаслуженно невостребованными. А его серебро, серебро рубля, казалось не таким, как прочий «лабораторный аргентум» из разряда сокровенных металлов нашей несравненной молодости.

Впрочем, стоит ли вспоминать ту злополучную травму, после которой жизнь представилась жутко неприятной штукой, и продолжалось это никак не меньше полугода? А серебро наградного пьедестального блеска досталось кому-то другому. «У меня же есть своё серебро, – рассудил он, – просто Всевышний уравнивает шансы, раздавая награды неимущим».

Сколько он себя помнил, столько у него был этот рубль. Серебряный, екатерининский, отчеканенный в 1782-ом году. Так-так, чем же знаменита дата сия в истории Отечества? В Петербурге на улицах число фонарей достигло трёх с половиной тысяч. Что ещё? Общество масонов приняло на своё иждивение двадцать студиозов-гуманитариев. 4 июля светлейший князь Потёмкин, уже Таврический, был запримечен в числе прочих приглашённых к императорскому столу на званом обеде в честь присоединения Крыма к России. А в августе случилось ещё одно важное событие… Столетие вступления на российский престол Петра I было ознаменовано в Петербурге открытием памятника царю работы скульптора Этьена-Мориса Фальконе. Хм… Вам мало? Наверное, был знаменит тот год ещё чем-то. Например, невиданным урожаем лещины где-нибудь в Тамбовской губернии… или, скажем волнениями беспокойных башкирских батыров, не желающих нести государеву службу.

А, впрочем, какое сейчас это имеет значение… Двадцать первый век на дворе.

Как всегда! Держит в памяти множество ненужных событий. Живет в них. Бесконечно мусолит рассуждения об абстрактных ценностях. Но то, что серебряный рубль принадлежал нам обоим, ему невдомек. Что я имела и имею права, хоть и не предъявляю, – не приходит в его седую голову. Где его воспоминания обо мне, о нашем? Я двадцать три года делила постель с мужчиной, а он не заметил моего присутствия…

Когда я впервые увидела Вадима, он вертел серебряный рубль между пальцами правой руки. Монета скользила, точно живая, – нырнет под фалангу и тут же вынырнет, забавно поблёскивая. Мне представилось: это плоский круглый выдрёныш, побывавший под катком и выживший, заигрывает со мной. Не могла оторвать глаз и, сама не поняв как, приблизилась к незнакомцу.

– Любезная фрейлейн, вам нравятся фокусы? – спросил он с улыбкой. – И не зовут ли вас, по стечению обстоятельств, Екатериной?

– Катей… – удивленно согласилась я.

– Вот так сюрприз! – он перестал вертеть монету и нахмурился. – Вы верите в знаки?

Я ничего не ответила – не поняла вопроса. Рассматривала костыль, прислоненный к дворовой ярко-зеленой скамье, и пыльный, в разводах гипс – как смешно контрастирует с ним подвязанная веревкой аспидного цвета галоша.

– Похоже, судьба благосклонна к вам, – церемонно произнес он, протянул серебряный рубль и продолжил обычным тоном. – Возьми – станешь Екатериной Великой.

– Не хочу быть великой, – спрятала руки за спину и сделала шаг назад. – В великих Екатерин не влюбляются…

– Ну, ты и скромняга! – засмеялся Вадим, опустил монету в нагрудный карман и потянулся за костылем. – Да, ты правильно показываешь глазами: пока я травмированный спортсмен, но потом… – голос его стал напевным, как у сказителя. – Останешься до совершеннолетия тихоней, получишь подарок: звезду с неба в обертке из перистых облаков!

– Мне мама не позволит звезду дома держать, – на полном серьезе испугалась я. – Она большая и горячая – испортит мебель…

Мне было двенадцать, ему четырнадцать. С невеликого пригорка моего возраста он виделся взрослым и ответственным – я ему бесповоротно поверила. Сама удивляюсь своей глупости! Понимала, что больше его не увижу, но позволила себе фантазировать без оглядки. А он возьми через пять лет и возникни вновь в моей жизни…

Ловушка-фантом захлопнулась. Серебряный рубль нас соединил.

И всё-таки, как к нему попала эта монета? Очень любопытно. Попробуй, вспомни…

И он попробовал…

Наверное, ему пожаловал эту монету соседский соплюн Вовка в обмен на защиту от таких же, как он сам, небольших, но крайне коварных пацанов детсадовского возраста – подготовительная группа, Советский Союз. Да. Скорее всего, именно так и было.

Рубль не мог не понравиться. Он не просто очаровывал или, иначе говоря, приводил в неистовство своей древней родословной. Монета будто перевернула всю его жизнь, до того момента не имеющую, по большому счёту, никакой иной ценности, кроме невзрачного номинала среднего школьного возраста.

А тут вдруг! Он, которому уже почти тринадцать и который в курсе дела, как себя вести, чтобы дядя Жора из соседнего подъезда не докапывался, на каком берегу Иордана родилась большая часть твоих родственников…

Дядя Жора… Папа звал его Егорием, небожьим человеком. Сей странный до невероятности представитель класса люмпенов со стажем. Этакий неаккуратно побритый халдей и сатрап по складу характера, состоящий на прикорме у органов слуха и зрения «нашей родной партии», от которого, казалось, нет никакого избавления, кроме тихой затрапезной почтительности…

И вот…

Прошло время, и никому не интересны твои вторичные религиозные признаки, которые в конечном итоге являются вовсе и не религиозными… Обычные приметы социалистических атавизмов. Как? Вам незнакомы подобные термины? Не стану делать удивлённое лицо, хотя очень хочется. Мы – это мы, и никто не в силах убедить меня в обратном… Казалось, не слишком веская сентенция. И что с того?