Владимир Киреев - Вот и управились к празднику (сборник)

– Ну как? Про баллон не спрашивали?

– Нужен им наш баллон, – недовольно отозвалась Валентина и не понять было, чем или кем недовольна: то ли мужиком своим неразворотливым, то ли соседями недогадливыми – могли бы и заметить ярко-голубую железину в их дворе.

– Надо же… Ну, ничего. Мы – люди негордые, сами можем сходить напомнить, чтобы хоть иногда поглядывали через заплот ограды.

Закурив, Михаил медленно пошел к дому соседа, издали, как бы сравнивая два баллона. Один старый и ржавый, а другой новенький, с голубыми переливами в вечернем закатном солнце.

– Эх, спасибо Максимычу, удружил…

Чувство превосходства распирало изнутри, и думалось Михаилу, что вот сейчас-то он и утрет нос Прокопьичу.

– Какими судьбами? – с лейкой в руках встретил его сосед. И показал на лавочку, дескать, присаживайся.

– Никуда не торопишься, а то мне полить бы огурцы, иначе жена будет шибко недовольна?

– Не тороплюсь, поливай, – разрешил Михаил.

– И правильно, а чайничек у меня всегда заправлен, в полной готовности дожидается.

– Да не буду я.

– Заболел, что ли? Или съел чего?

– Ты меня, Прокопьич, не доставай, – сам не ведая, отчего, злился Михаил. – Я по делу пришел.

– Что, на солонец едем? Так это в пятницу надо, а сегодня вторник. Рано еще.

Михаил бросил взгляд на свой дом. Баллон стоял посреди ограды, кажется, ещё ярче сверкая голубизной. Не видит или придуривается?

– Ну, так что? Едем или ты уже передумал? – Прокопьич поставил лейку возле бочки с водой и сел напротив Михаила.

Понятно, не о солонце лихорадочно думал сейчас Михаил. Если сосед принесет сейчас свой чайничек, прощай баллон. Валька не простит. И, набравшись духу, показывая пальцем на баллон, выдавил из себя:

– На что он тебе сдался?

– Этот-то? Да вот выбросить хотел. Да больно уж тяжелый. Прошлым летом сварщики теплицу варили да и бросили в сарае. Я его до схода дотащил, чуть не надорвался.

Михаил оторопел и, хлопая глазами, смотрел то на баллон, то на соседа.

– Да, Георгич, – вдруг обратился Прокопьич с просьбой, – подсоби вытащить за ворота, одному тут не управиться. Зинку просил, а у нее радикулит.

Михаил посмотрел на Валентину, слышавшую весь разговор, хотел было что-то сказать. Потом махнул рукой и встал.

– Ну, так что, подсобишь?

Подняв с двух концов железину, мужики потащили её за ограду, на улицу.

– Пионеры заберут на металлолом, – сказал Прокопьич, отряхивая руки от ржавчины. – У тебя, я видел, тоже стоит такой. Может, помочь?

– Не надо, я сам справлюсь. А вообще – это не мой, – отозвался Михаил, направляясь к своему дому.

Михаил шёл и чувствовал, как по спине растекается холодный липкий пот, будто в это самое время, сейчас он занят какой-то необычайно трудной, тяжёлой работой и никак нельзя её оставить. Он чувствовал, как с каждым шагом ему всё более хочется остановиться, повернуть назад, к соседу, чтобы сказать что-то извинительное, за что-то попросить прощения, хотя в то же время понимал, что ни в чём не виноват перед Прокопьичем, и Прокопьич ни в чём не виноват перед ним, Михаилом. Просто такая у них жизнь – у каждого своя. Просто у них свои собственные в этой жизни дороги, свои линии поведения, свои представления о ценностях, как свои собственные дома, обстановка в них, свои одежёнка, обувка, свои привычки, привязанности, свои лад и строй. И не надо им ничего менять в своих жизнях, не надо пытаться заскочить вперёд, в чём-то обойти или превзойти. И ему, Михаилу, не нужен был тот треклятый баллон, как вовсе не требуется ограде его усадьбы асфальт, потому что он сам более любит в ней летнее разнотравье, по которому день-деньской слоняются куры, на которой подле будки разлёживается пёс Антар, да и сам он любит пройтись по мягкому ковру сочной июльской травы босиком.

Раздумывая в таком вот направлении, дошёл-таки до стоявшей у крыльца супруги, взглянул ей в лицо и прочёл в глазах то ли иронию, то ли насмешку над ним, над Михаилом, хотя, может статься, ничего такого с её стороны и не было, но Михаил, видать, разглядел то, что желал разглядеть. И сказать Валентина хотела, видать, что-нибудь утешительное, да ему почудилось, что вот-вот скользнёт с губ её нечто унижающее его, мужика, достоинство, потому, неожиданно для себя, резко без всякой на то причины, бросил в лицо Валентины обидное:

– Цыц! Всё тебе мало: то баллон тащи, то асфальт ложи, а того не поймёшь, дура, что надо просто жить. По-человечески жить, а не как кошка с собакой.

И уже повернувшись к ней спиной, махнул рукой неопределённо:

– А ну тебя!..

И подался к другу Прокопьевичу, к его чайничку, за которым и время проходит незаметно в душевном разговоре, и не думается ни о чём таком, за что потом было бы стыдно.

Алексею было двадцать три года. Невысокий, худой, немного суетливый в движениях. Одевался всегда аккуратно.

После школы учился в мореходке в Находке, потом бросил это дело, тем более, что мореходку засчитали как службу в армии.

Вернулся домой. Потянуло в родные места, к матери.

Любил выпить, но не злоупотреблял этим.

Влюбился в Наталью, что жила недалеко от его матери. Через полгода поженились.

Если посмотреть на него повнимательнее, то характер понятен не будет. Такие люди непредсказуемы, живут воображением.

Вот и жену часто раздражали его фантазии. Наверное, это молодость, с годами это проходит, но тогда жен начинает раздражать другое: реализм, проблемы бытия и тому подобное. На то они и жены.

Генка внешне – полная противоположность. Маленький, толстенький, в двадцать два года уже обозначилась лысина на голове. Одевался просто, даже порой неряшливо – брюки, свитер, туфли не всегда чистые. Костюмы не признавал и не носил их никогда, да и поводов к этому особых не было.

Учился в Иркутске в сельхозинституте на экономиста. На первом курсе женился на студентке из параллельного потока. Красивая и талантливая девушка, иркутянка.

Родилась девочка, радости и счастью не было границ.

Через год студенческой жизни в общежитии от неустроенности быта и безденежья разбилось счастье словно о камень. От частых ссор он стал выпивать, чем и усугубил взаимоотношения в семье.

Бросил институт. Спокойно поговорил с женой, а когда разошлись, уехал в Тулун, к родителям, где и остался со своими воспоминаниями о дочке и о жене и бессонными ночами, долгими, как осенняя дорога.

Дружили Алексей с Генкой с детства. Потом расстались. И вот снова встретились в родном городе. Обрадовались, разговорились. Объединяли их общие воспоминания о молодости.

На радостях пошли к Генке. Обосновались в бане на широкой лавке. Соорудили хорошую закуску, выпивку. И уже через час здорово напоздравляли друг друга.