Геннадий Мурзин - Плата за свободу

– А сама-то, гляжу, разогретая.

Колобов отправился в туалетную комнату, чтобы холодной водой освежить лицо и, заодно, руки помыть. Жена пошла на кухню и там загремела столовыми приборами.

Минут через пять Колобов уже сидел за столом и перед ним стояла большая с позолотой тарелка, на которой лежали две больших котлеты, граммов по двести каждая – не меньше, картофель фри с малосольными хрустящими на зубах огурчиками, квашеной капустой и зеленым горошком.

Муж приступил к трапезе. Жена села напротив, положив на стол чуть-чуть припухлые ладони, не спуская с него нежного и полного страсти взгляда.

Неожиданно муж перестал есть, положив вилку с уже нанизанным куском котлеты, потянул носом, принюхиваясь.

– Что-что, милый? – насторожившись, спросила жена.

– Аромат слишком густой. Можно даже сказать, тяжелый.

– Но это твои духи, любимые.

– Да, но… Похоже, весь флакон сразу вылила на себя…

Он, не закончив фразы, с прежним аппетитом принялся за еду. Что-что, а готовить его жена умеет. Ее фирменное блюдо, как она называет, – котлета по-киевски. Почему «по-киевски», а, скажем, не «по-свердловски», и что она туда, в фарш кладет, так и останется для него загадкой. Да и картофель на гарнир готовит по только ей одной известному рецепту. Короче, пальчики оближешь! Особенно сегодня, так кажется мужу, она постаралась. И он оценил по достоинству.

Колобов отодвинул в сторону совершенно пустую тарелку (он даже подлив зачистил кусочком хлеба и отправил в рот), откинулся с блаженным выражением лица на спинку мягкого стула, обтянутую не бараканом, как обычно, а темно-синим велюром, и внимательно посмотрел на жену.

– Ну, вот! Теперь можно и…

Жена поняла с полуслова.

– Пойдем.

Изучая сияющее счастьем лицо, Колобов заметил:

– Что-то ты, моя птичка, сегодня без умолку щебечешь.

– Ну, вот, – жена притворно надула пылающие сладострастием розоватые, слегка припухлые губки, – опять не слава Богу.

– Да, нет, – муж поспешил успокоить жену, – я что… я ничего… Наоборот, даже счастлив, что у тебя сегодня такое замечательное настроение. Чувствую, что мы с тобой сейчас покувыркаемся на славу.

– Это я тебе обещаю.

Колобов положил в налитый кофе сахар, сливки и стал медленно размешивать, наслаждаясь распространяющимся ароматом.

– Да, – он вспомнил что-то, – ты напрасно так долго держала машину. Пришлось ехать по делам на другой машине, сам сидя за рулем. Что так? Я же предупреждал водилу, чтобы слишком не задерживался. Обматерил, понятно, парня.

– Он, милый, совсем не виноват. Это – я. Это – меня, когда попадаю в магазин, никакими силами не оттащить от тряпок. Сам ведь знаешь.

– Это точно. Купила что-нибудь?

– Нет, – жена тяжело вздохнула.

– Почему?

– Присмотрела я шубку из шиншиллы. Продавец, элегантный молодой человек, восхитившись, заметил, что она мне очень идет и сидит на мне замечательно.

Муж фыркнул.

– Было бы странным, если бы продавец сказал обратное. Ему что? Ему лишь бы сбыть с рук вещь. Тем более такую дорогую. А, кстати, зачем тебе она? У тебя есть: несколько месяцев назад купили.

– Пожалел, да? Для любимой жены пожалел? Я это предвидела, поэтому и не стала брать.

– И ничего я не пожалел. Бери, если нравится. Не нищие, слава Богу. Не обеднеем.

– Вот, за это спасибо, милый, – жена подошла к мужу, чмокнув в лоб, шепнула на ухо: – А на Васеньку не сердись, ладно? Моя вина.

– Он уже для тебя Васенька? – ревниво пробурчал Колобов, подозрительно посмотрев на жену.

– Не ревнуй, мой дурачок! Разве я тебя на кого-либо променяю?! Да, ни за какие коврижки! Пойдем, милый, пойдем, – она настойчиво потянула мужа за рукав. – Займемся нашим высшим пилотажем. Ты заслужил этого. Или хочешь прямо здесь, на кухонном столе? Я не возражаю…

1

Фомин прямо-таки на входе в управление внутренних дел столкнулся с выходившим полковником Сидорчуком. Посторонился, чтобы пропустить начальство. Нет, не его, конечно, прямое начальство, а все же…

– А! Король сыска! – добродушно улыбаясь, воскликнул Сидорчук. – Ну, привет-привет! – он первым протянул свою пухлую руку Фомину. – Как служба? Дела идут?

Фомин натянуто улыбнулся.

– Именно так: дела идут, контора пишет, бухгалтер деньги выдает.

– Зашел бы… Поговорить… Как-никак, а одно дело делаем. Или не по чину? Я сам должен прийти, а?

– Разве имеется потребность?

– Считаешь, что нет? – все также широко улыбаясь, выказывая тем самым свое полное расположение, вопросом на вопрос ответил Сидорчук.

– К начальству ходят в двух случаях…

– Да? И в каких же, интересно знать?

– Во-первых, по вызову на «ковер», чтобы подчиненному очистить мозги.

– Это – да, – Сидорчук охотно кивнул, – это – понятно, это – нужная и крайне полезная процедура. А во-вторых?

– Во вторых, когда без начальства и его совета, ну, никак не обойтись.

– Батенька, какое же я тебе «начальство»? Сам посуди. Скорее и вернее, соратник, коллега по общей борьбе с преступностью.

Высокопарность Фомину явно не понравилась, поэтому по лицу пробежала тень неудовольствия. Не по душе пришлось и запанибратство, переход на «ты», хотя к этому не было и нет никаких оснований. Он заметил, что на входе скопилось много сотрудников, которые стояли неподалеку, не решаясь мешать беседе их шефа, самого полковника Сидорчука со столичной, как они меж собой выражались, штучкой. Фомин отступил в сторону, в глубь холла и выказал явное намерение на этом завершить случайное общение с начальником городского управления.

Сидорчук это заметил. И в его голосе засквозила обида.

– Не хочешь? Брезгуешь? Ну, конечно! Куда там! Мы же провинция! Щи лаптем хлебаем.

– Олег Ефремович, какие могут быть между нами обиды? Границы моих задач предельно узки и конкретны. Ваши же задачи многогранны и многолики. Поэтому и не всегда, как я считаю, уместно занимать ваше время пустыми разговорами. Возникнут проблемы – тотчас же буду у вас. А пока…

Полковник примирительно положил руку на плечо Фомина.

– Ну, ладно. Ну, хорошо. Я не настаиваю. И все же не грех как-нибудь вечерком посидеть рядком да поговорить ладком, а? Как считаешь?

– Непременно, Олег Ефремович, и посидим, и поговорим как-нибудь… при случае. Разрешите идти?

– Не смею задерживать, подполковник, не смею.

2

Фомин решил для начала заглянуть в дежурную часть. Скорее всего, по годами выработанной привычке, чем с какой-либо определенной целью. Он шел по довольно просторному холлу и нервно теребил полу пиджака. Он был крайне недоволен собой, потому что в тысячу первый раз убедился, что не может владеть собой. Ну, проще простого ведь с любым начальством – непосредственным или косвенным – вести себя должным образом, то есть не демонстрировать настолько явно свое истинное к нему, то есть к начальству, отношение. С людьми, особенно которые над тобой, надо уметь ладить, по крайней мере, уметь скрывать, что ты о нем думаешь. Сколько набил шишек? Сколько раз говорил себе, что начальство не любит, когда кто-то демонстрирует ему собственное превосходство, в особенности – нравственное. Этого они вообще не переносят. Топтали? Да и не раз. И все неймется. Чего такого случилось бы вот сейчас, если бы он с полковником Сидорчуком поговорил, как полагается. Он тебе любезность, ты ему две. Не переломился бы. Гордыня чертова! Вишь ты, какой гусь лапчатый выискался: и высокопарность-то ему не нравится, и запанибратство-то не по нутру, и выбранная тональность-то разговора собеседником раздражает. Стой, слушай да поддакивай. Это начальству, ой, как нравится. Так, нет же! Что на уме, то и на лице, и, главное, на языке. Ты же можешь нормально общаться с людьми? Можешь! Даже с уголовниками. Почему же с начальством-то так несдержан? Не любишь? Не люби, в конце концов, но стоит ли при каждом случае столь явно выражать свою нелюбовь? Галчонок, жена, значит, ведь постоянно талдычит одно и то же: не перечь по пустякам; слушай, кивай в знак согласия, еще лучше, если комплимент бросишь невзначай, а поступай по-своему, делай, как совесть велит, согласно своей гражданской позиции; начальство не тебе одному не нравится, а ведь другие-то умеют молчать; и все они не внакладе. Она, Галчонок, то есть, конечно, права, тысячу раз права. Подумав об этом, Фомин усмехнулся: легко говорить и давать мудрые советы другим. А сама? Кто полтора года назад дернул ее за язык, когда она на педсовете заявила, что в школе полновластно хозяйничают тупость и глупость? Никто. Наверняка ведь эта мысль приходила в голову и другим педагогам. Все молчали, а она, Галчонок, высказалась. Ну, и что? Все хорошие, все уживчивые, а она, только она нет. Директор, по ее же словам, принял ею сказанное на свой счет и теперь житья не дает, по поводу и без оного придирается к ней. Подпевалы тут, как тут: ты, говорят, Галина Александровна, в школе самая умная и разумная. Ясно, подкалывают, хотят, чтобы она сорвалась.