Геннадий Мурзин - Плата за свободу

– Ну, это вряд ли…

– А почему нет? В истории криминалистики… Вы, майор, с ней знакомы?

– В общих чертах.

– Жаль. Если бы не «в общих чертах», как вы изволили выразиться, а поглубже знали сию науку, то без труда обнаружили бы там, к примеру, такой сюжетец. Мафия решила зачистить свои ряды от лиц, выработавших свой ресурс. Но исполнители столкнулись с проблемой. Нет, не с проблемой, каким способом «мочить». Тут у них нет недостатка ни в средствах, ни в способах. Проблема перед ними встала во весь рост другая, а именно: куда девать трупы? Выход был найден: они в дубовые бочки помещали труп очередной жертвы, засыпали доверху цементом, закрывали крышкой и опускали на дно глубокого и мало посещаемого лесного озера. В этом случае долгонько же придется ждать, когда всплывет труп. Цемент, как известно, с годами не только не разрушается, в том числе и в воде, а, наоборот, становится все прочнее и прочнее. А нет трупа – нет и самого преступления, не так ли, Сергей Иванович?

– Вы ужасы какие-то рассказываете… У них, там, может быть, но наши люди все делают значительно проще.

– Я бы этого не сказал, Сергей Иванович. Наши люди и на «диком Западе» любому мафиози могут дать сто очков вперед. Прелюбопытная история произошла недавно в Нью-Йорке. Ночной патруль, как обычно, объезжает закрепленный за ним микрорайон. Полицейские обращают внимание, как в окнах первого этажа одного из особняков мечутся тени. Обратите внимание: обычное патрулирование, обычные полицейские, обычное мелькание в окнах теней и всего-то. А реакция? Незамедлительная и самая решительная. Эх, – Фомин потянулся, заложив руки за голову, – нам бы такую работу. Короче так: им это показалось подозрительным. Они врываются в дом, и их глазам предстает такая картина: одни расчленяют других. Причем, живьем, причем, на кусочки. Филейная часть отдельно, потроха отдельно, лодыжки отдельно. Все это аккуратно и плотно укладывают в оцинкованные бочки, пересыпая самой обыкновенной поваренной солью. Из расчета: на одного человека – два пуда соли. Каждую такую бочку закатывают крышкой. Как мы закатываем консервные банки. Бочки ставят на хранение в подвале дома, где всегда ровная температура, где «консервы» могут простоять много-много лет. Представляете?

– Они там все могут.

Фомин хмыкнул.

– Самое любопытное, Сергей Иванович, то, кто эти «они». И те, которые расчленяли, и те, кого расчленяли члены одного и того же организованного преступного сообщества, короче – ОПС, причем сплошь состояли из представителей одной национальности – русских. Так что американские полицейские, повидавшие за десятки лет борьбы с преступностью всякого, но с подобным зрелищем столкнулись впервые. Они были в таком шоке, что не меньше года проходили курс психологической реабилитации. Но даже длительное лечение многим не помогло: их пришлось по состоянию здоровья вывести на пенсию.

– Действительно, с ума сойти можно.

– Майор, вы где служите?

– Известно, где: в управлении внутренних дел.

– А мне показалось, что в обществе защиты животных, – кто-то прыснул, подавляя смех, но под ледяным взглядом Кротова, обращенным на него, смолк. – Не у вас ли в Нижнем Тагиле иногда совершается такое, что в самом страшном сне не может присниться американскому полицейскому. Это они там слабонервные. Мы же ко всему привыкли, нас вряд ли чем-то можно удивить, – Фомин встал и направился к выходу. – Ну, я пойду, господа офицеры. А то слишком разболтался. Но я не виноват. Это все майор Кротов. Если что не так, то все претензии к нему.

Фомин вышел, аккуратно, не хлопая, как иные прочие, прикрыл за собой дверь. Он шел к себе (его комнатуха находилась в другом крыле здания). Он шел по коридору, а в голове вертелись разные мысли. «Ну, как? – спросил он сам себя и сам себе же ответил, удовлетворенно хмыкнув. – Кажется, прилично… Как и подобает интеллигентному человеку. Одних позабавил, других озадачил – и, главное, всем хорошо: нет обиженных. Впрочем, – он с сомнением почесал в затылке, – в завершающей стадии, мерзавец, все-таки не удержался и унизил Кротова. Неосознанно, конечно, неумышленно, однако от этого нанесенная обида человеку не становится слаще. Думать надо, прежде чем говорить. А на что еще-то мозги? Зачем, спрашивается, упомянул общество защиты животных, а? Ну, зачем?! Как ни крути, а оскорбление. Во-первых, его как личность, не приспособленную к реалиям, которые его окружают на работе. Во-вторых, унизил его место службы, уподобив управление самодеятельному благотворительному обществу. В третьих, если Кротов совсем тупой, а это, кажется, именно так, то он может воспринять мои слова и как намек на то, что в его управлении служат люди, похожие на животных… Нет, все-таки не устоял и подгадил, бросил-таки в бочку меда ложечку дёгтя. Да, я его положительно не переношу. Почему? Что он такого мне сделал? Ровным же счетом ничего. Да, я его отчего-то не люблю, но это же не факт, оправдывающий оскорбление. Да, он из разряда пиявок, присосавшихся к полиции и пьющих кровь его коллег из оперативных служб. Много таких пиявок вокруг, даже слишком много. Что они делают? Чем занимаются? Какая от них польза?.. Тоже мне, – он состроил на лице гримасу, – во-спи-та-те-ли! Не детский сад, чтобы вполне взрослым и уже устоявшимся личностям напоминать, что материться на службе – это нехорошо; что харкать и сморкаться в коридорах и на лестничных площадках – это неприлично, для этого есть туалетные комнаты или, на самый крайний случай, носовые платки; что мздоимство – это, по меньшей мере, аморально, а, по большому счету, преступно. Хе! Таких не воспитывать надо, а гнать поганой метлой. Лучше бы зачислили в штат пару, другую психотерапевтов, а еще лучше православного батюшку, скованного обетом молчания, с которым бы можно было поделиться самым сокровенным. Ну, если не батюшку, то хотя бы открыли комнату, в которой висели бы лики святых, горели свечи и была бы тишина, где бы человек мог хоть на несколько минут уединиться, забыться, отрешиться от мирского, глядя на Христа, вспомнить о душе, заглянуть внутрь ее, поразмыслить о сделанном, отрешиться от дурных помыслов. И никакой тебе болтологии. Это не только нравственно полезно, но и с экономической точки зрения выгодно… Кстати, – Фомин замедлил шаг, остановился, – чего это Кротов слишком назойлив был, настойчиво интересуясь моими делами? Зачем? По природной наивности или хитроумности? Не нравится мне подобный интерес. Неспроста. Возможна, правда, и случайность. Ну, глуп человек: знает же, что ему правду не скажут, а все равно спрашивает. Бывает. Однако за всякой случайностью может скрываться и закономерность… Или я уж слишком мнителен, подозревать готов всех и каждого? Хе! – Фомин ухмыльнулся. – А что говорит бригаденфюрер Мюллер в книге „Семнадцать мгновений весны“? Доверять, говорит он, никому нельзя… А мне? Мне можно!.. Не люблю я этого Кротова и все! Хоть режь. А кого, милостивый государь, ты вообще любишь? Ну… Галчонка, в первую очередь. Потом сынулю, само собой… Да… Еще? Павлушку, паршивца этакого: он больше, чем друг. Так… Еще? Алёшку Курбатова, несомненно, хотя он и не догадывается. Почему его? Ну, этому есть объяснение. Алёшка – моя копия… Похож, очень похож! Нет, только не внешне: я вон, какой медведь уродился, а он тонок, звонок и прозрачен. К тому же он умен не по годам, чего обо мне не скажешь. Из парнишки искренность так и прет, так и прет. Люблю еще сопливого недавнего юнца, а ныне уже капитана милиции за то, что он, как и я, абсолютно убежден: в органах и честному человеку найдется своя ниша, и ни что, даже ближайшее окружение, не блещущее чистотой нравов, ему не помешает остаться тем, кто он есть. Стержень есть у него, прочный, несмотря на внешнюю хлипкость, несгибаемый стержень. Въедливый, собака, настырный до ужаса: вцепится – ни за что не отпустит… Как и я… Еще? Президента. Да-да, именно Президента! Нет, не нынешнего, а его предшественника. За что его люблю? За искренность и непосредственность, за человеческие качества, которые не свойственны нашим политикам: за живой взгляд, за которым во всех случаях явно выступали боль и нежность, радость и грусть, жесткость и доброта. Он не умел и не хотел скрывать всего этого, за что всегда платил дорогую цену. Его предавали, даже те, кто ему был обязан всем, а он – никогда! Он любил и ненавидел одинаково неистово. Он уникальным в России манером пришел на вершину власти, а ушел еще более замечательно красиво: добровольно! Многовековая история государства российского на всем своем протяжении ничего подобного не зафиксировала. И что бы там о нем сегодня ни говорили, но для меня он был, есть и уже навсегда останется кумиром. Так, – Фомин, задумавшись, почесал в затылке, – а еще кого? По большому счету, больше никого. М-да… не густо, очень не густо… Да, а что же Кротов? Собственно, ничего. Не по нраву? Ну, и черт с тобой. Люби не люби, как говорится, да почаще взглядывай. Покопаюсь-ка я в его подноготной. Нет, не потому, что не ложится мужик на душу. Покопаюсь на всякий случай. Авось, и что-либо отыщу. А если нет? Ну, на нет и суда нет».