Иван Державин - Аморит, любовь моя. Возможное будущее России

– Хер тебе. – Стиснув зубы, я рванулся вперед и… не сделал ни шага.

– Не жалко отдать? – спросил голос, как мне показалось, с насмешкой, в которой я уловил угрозу. – Смотри.

Мои руки сами разжались, и я судорожно стал ощупывать пах. Но радость оттого, что там все оказалось на месте, я не испытал, увидев, как Нина исчезла за спиной, откуда послышалось новое приказание:

– Стой на месте и не оборачивайся, пока мы не улетим.

Я стоял, как приклеенный, глядя беспомощно на толстый ствол дерева перед собой, повторяя лихорадочно, как в бреду: «Пока мы не улетим» с нажимом на «мы» и на «улетим».

– Плевать я на тебя, козел, хотел, – крикнул я, безуспешно пытаясь обернуться.

Мне показалось, что я услышал:

– Если доплюнешь. А просто козла я тебе прощаю.

Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, я смог оторвать от земли ноги и поплелся к машине. Не доходя до нее, я увидел со стороны Нининого дома поднявшийся в небо знакомый мне светящийся столб. У меня хватило сил лишь заскрежетать зубами и выругаться. Столб давно исчез, а я все еще стоял, сжимая в бессилье кулаки.

Подъехав к Нининому дому, я глянул на ее окно. Света в нем не было. На всякий случай я поднялся на второй этаж и позвонил. Потом спустился вниз и постучал в дверь Николая Ивановича.

Мы присели с ним на скамейку, закурили. Я рассказал о происшедшем.

– Я тебя предупреждал, – сказал Николай Иванович. – Забрал бы ее давно отсюда и ничего этого не случилось бы.

– Я пытался, – повторил я уныло. – Она не хотела.

– Ясное дело, он ее околдовал. Одно меня утешает. Я слышал по телевизору, что оттуда возвращаются живы – здравы. Будем и мы надеяться. – Николай Иванович повернулся ко мне. – А может, она уже дома, а? Пойдем – ка проверим. Я сейчас принесу инструмент.

Вернулся он с гвоздодером и топором. Дверь поддалась сразу.

Оглядывая пустую комнату, я чуть не заплакал.

– Надо бы сегодня заявить в милицию, – сказал Николай Иванович. – Для порядка. Она же на земле жила. Ты сделаешь или я?

– Чтобы объявили во вселенный розыск? – усмехнулся я горько. – Уже завтра тут будет орава из репортеров, корреспондентов, журналистов. Вам это надо? Я бы подождал хотя бы положенные в таких случаях три дня. Может, еще вернется или что прояснится.

– Хорошо бы он вернулся с Нинкой, а то, не дай бог, прилетит за другой. А моей Катьке скоро четырнадцать, может и на нее глаз положить. Уехать бы отсюда, а куда и на что?

– Вы тоже российское гражданство так и не получили? Так и живете по поддельным паспортам?

– Так и живем. А никто нами и не интересуется. Кому мы нужны? Дом ни за кем не числится, а счета присылают.

Я оставил Николаю Ивановичу номера своих телефонов и поехал домой.

Припарковав машину у подъезда и запирая ее, я увидел на полу Нинину сумку. Ее и чемодан с заднего сиденья я забрал с собой. В чемодане оказалось свадебное платье, семейный фотоальбом и три моих письма. Я просмотрел фотографии. На них была вся короткая жизнь Нининых родителей. Они воспитывались в детском доме, где и познакомились. Будучи одногодками, они учились в одном классе, поэтому некоторые фотографии были в двух экземплярах. На групповых фотографиях лишь в первом классе они стояли порознь, а на всех остальных – вместе. В десятом классе мать была похожа на Нину. Больше всего фотографий было в их студенческие годы, в том числе тоже двойных, так как поступили они в один педагогический институт. И распределились в одну и ту же школу в Крыму, где у них родилась Нина. После этого в альбоме были одни ее фотографии, оборвавшиеся в девяносто первом году, когда развалили Советский Союз. Дальше шли пустые листы с вырезами под фотографии, которых уже, видно, не будет.

Тяжко вздохнув, я открыл сумку. Помимо косметики, кошелька и ключей, в ней оказалась голубая школьная тетрадь с таблицей умножения на обороте. Тетрадь была исписана округлым Нининым почерком. Кое-где отдельные слова были зачеркнуты и заменены на другие.

Вот эти записи.

***

«У меня мало времени. Возможно, его нет совсем. Но я попытаюсь рассказать обо всем подробно. Я думаю, мой рассказ может вызвать интерес у астрономов, а может, и у наших политиков.

Но прежде я хотела бы сказать, что очень люблю Глеба, и совсем не виновата в том, что со мной происходит помимо моей воли. Прости меня, дорогой, если сможешь.

Вечером, – это было в конце июля, – спустя неделю после отъезда Глеба в командировку, я не находила себе места. Последнее время мы виделись почти ежедневно, и я уже не мыслила свою жизнь без него.

Я легла спать около одиннадцати и долго не могла уснуть, все вспоминала наши встречи и три ночи. Я чувствовала себя виноватой перед Глебом. Я видела, что он недоволен мной как женщиной, потому что очень уж я походила на бревно. Наверное, я холодная от природы, во всяком случае, секс меня никогда не интересовал. До Глеба я даже ни с кем не целовалась и не любила это. Мне противно, когда кто-то совал свой слюнявый язык в мой рот. Меня абсолютно не трогали ребячьи уловки. Володьке Маркину, перепортившему половину девчонок нашего класса, я чуть не оторвала член, который он уверенно сунул мне в руку на новогодней вечеринке. Это у него такой способ завоевания девчонок, действовавший, кстати, нередко безотказно. Я ему там что-то повредила. Он даже в больнице лежал, после чего в нашей школе уже не появился – перешел в другую.

Лишь с Глебом я стала просыпаться. Я полюбила его с первого взгляда и могла отдаться ему раньше, если бы он захотел. Наверное, он ждал, когда я дозрею. Ждать ему пришлось долго, пока я не стала испытывать в себе перемены. Меня начали волновать его ласки, поцелуи, я хотела слушать, что он любит меня. А когда это произошло, я старалась, как могла. И все равно он остался недоволен.

А в ту ночь, когда я осталась одна, проводив Глеба в командировку, на меня что-то нашло. У меня даже закружилась голова, так я хотела, чтобы он был со мной. Я словно наяву представила, как он вошел в комнату и подошел ко мне. Он сдвинул одеяло и начал снимать с меня ночную рубашку. Движениями тела я помогала ему. Он еще не касался и не ласкал меня, а я уже вся трепетала от страсти, до сих пор мне неведомой. Когда же он коснулся моей груди и начал целовать тело, я испытала такое наслаждение, которое не могу выразить словами. Когда он вошел в меня, правда, мне по-прежнему было немного больно, но это была похожая на обласканную дыханием боль, и я забыла все на свете: кто я, где я. Я хотела только одного: чтобы это никогда не кончалось. В какой-то момент я потеряла сознание, а когда очнулась, долго не могла понять, было это наяву или во сне.

Весь день я находилась под впечатлением ночи. Ходила, как в тумане, все валилось у меня из рук. Ловила себя на мысли, что блаженно улыбаюсь. Начальница понимающе улыбалась и отпустила меня раньше домой. Я села не в тот автобус.