Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск седьмой

« – Сколько народу! Я не думала, что соберется столько народу! – удивилась вышедшая из дверей судья Савельева.

– Не каждый день судят поэта! – крикнули из толпы.

– А нам всё равно – поэт или не поэт!»

Судьба изгнанного из страны Иосифа Бродского, как и жизнь Сергея Михалкова, отмеченного высшими государственными наградами, тоже часть нашей истории, и его творчество – часть культуры, не только русской.

Но один поэт всегда соответствовал «форме времени»: «Нас вырастил Сталин на верность народу, / На труд и на подвиги нас вдохновил». Умел себя переписывать, когда менялись лозунги: «Партия Ленина, сила народная,/ Нас к торжеству коммунизма ведет… В победе бессмертных идей коммунизма / Мы видим грядущее нашей страны …»

Другой не укладывался в предлагаемую форму, раздражая ее охранителей.

– Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! – это команды судьи Савельевой. – Чем вы занимаетесь?

– Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…»

– Лучше объясните, как расценить ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?..

О Родине, так и не построившей коммунизм, через пять лет после изгнания:

Суд смог сослать «тунеядца» Бродского за то, что «систематически не выполняет обязанностей советского человека по производству материальных ценностей» и пишет стихи, которые «вредно влияют на молодежь», в «отдаленные местности для принудительного труда», но не в его силах было отменить поэта. Потому что сам гений не в силах себе изменить.

Рассказывая о суде Соломону Волкову, взявшему на себя роль Гетевского Эккермана, издавшему «Диалоги с Иосифом Бродским», поэт отметил, что комедия была «куда занятней», чем в записях писательницы Фриды Вигдоровой, которые она отважно вела под окрики и угрозы судьи.

– Самое смешное, что у меня за спиной сидели два лейтенанта, которые с интервалом в минуту, если не чаще, говорили мне – то один, то другой: «Бродский, сидите прилично!», «Бродский, сидите нормально!», «Бродский, сидите как следует!»… Я очень хорошо помню: эта фамилия – «Бродский», после того, как я услышал ее бесчисленное количество раз – и от охраны, и от судьи, и от заседателя, и от адвоката, и от свидетелей – потеряла для меня всякое содержание. Это как в дзен-буддизме, знаете? Если ты повторяешь имя, оно исчезает.

…За памятником под деревьями – скамейки. Они не пустуют, особенно в вечерний час.

Много ли мест в мегаполисе, где можно полюбоваться закатом? А здесь провожаешь взглядом солнце почти до горизонта – так удачен строй домов на противоположной стороне бульвара: справа – «высотка» на Кудринской площади и глыба нового торгового центра, а как раз напротив памятника – одноэтажный старый домик, Дом-музей Шаляпина. За него и скатывается огненный шар. Перед его исчезновением успеваешь увидеть на фоне красного диска черный силуэт поэта – поразительная картина.

Когда-то – «Время больше пространства…» – в такой вечерний час здесь звучал благовест, созывающий прихожан на вечерню. Звук шел с колокольни храма Рождества Христова, что в Кудрине. Он был приписан к Новинскому бульвару, но на бульвар выходили только красные кирпичные ворота. Если бы они сохранились, площадка-подиум памятника примкнула бы к ним вплотную. От ворот вела дорога вглубь тенистого двора к изящной церковке, возведенной по канонам XVII века: пятиглавье – пять нарядных главок на тонких шейках, шатровая колокольня.

Больше двух веков храм вел своих прихожан по жизни – от купели к первой исповеди (какой ужас испытала девочка Надя, что вот сейчас, при кресте, надо признаться в грехе: тайно съела нянькину ватрушку и свалила все на домового, – как стыдно, как некрасиво!), к облегчающим душу слезам раскаяния; вел к таинству венчания, крещения своих детей…

Переживания, связанные с главными праздниками – Рождеством, Пасхой, – ожидание чуда поднимали человека над обыденностью, рождали много надежд…

«Какая тихая ночь!

Стою долго на палубе, вслушиваюсь в тишину, и все кажется мне, что несется с темных берегов церковный звон. Может быть, и правда звон… Я не знаю, далеки ли эти берега, только огоньки видны.

– Да, благовест, – говорит кто-то рядом. – По воде хорошо слышно.

– Да, – отвечает кто-то. – Сегодня ведь пасхальная ночь.

Пасхальная ночь!

Как мы все забыли время, не знаем, не понимаем своего положения ни во времени, ни в пространстве.

Пасхальная ночь!

Этот далекий благовест, по волнам морским дошедший до нас, такой торжественный, густой и тихий до таинственности, точно искал нас, затерянных в море и ночи, и нашел, и соединил с храмом, в огнях и пении, там, на земле, славящем Воскресение.

Этот с детства знакомый торжественный гул святой ночи охватил души и увел далеко, мимо криков и крови, в простые, милые дни детства…

Младшая моя сестра Лена… Она всегда была со мной рядом, мы вместе росли. Всегда у своего плеча видела я ее круглую розовую щеку и круглый серый глаз. <���…>

…Гудит пасхальный звон, теперь уже совсем ясный.

Помню, в старом нашем доме, в полутемном зале, где хрустальные подвески люстр сами собой, тихо дрожа, звенели, стояли мы рядом, я и Лена, и смотрели в черное окно, слушали благовест. Нам немножко жутко оттого, что мы одни, и оттого еще, что сегодня так необычно и торжественно ночью гудят колокола и что воскреснет Христос».

Пасхальную ночь 1919 года Тэффи провела на корабле, битком набитом беженцами, – бежали от большевиков из Одессы в Новороссийск, до этого – из Киева в Одессу… Свой бег она начала в Москве. Думала, уезжает ненадолго – вернется через месяц. Не может же долго продержаться весь этот большевистский ужас: «разъяренные хари с направленным прямо в лицо фонарем», тупая идиотская злоба, ночной стук в дверь и стук прикладов о паркет, крик, плач, выстрелы, исчезновение людей и холод, голод… Она писала обо всем этом – с болью, злостью и смехом.

В ту ночь на корабле «Шилка», еще не зная, что осенью сядет на другой корабль и простится с Родиной навсегда («…Веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля»), Надежда Александровна вспоминала родной дом на Новинском бульваре.