Ксения Сингер - Если Мельпомена выбрала тебя

Лето и осень

Я не сообщила бабушке, когда к ней точно приеду. Эту поездку я все откладывала под разными предлогами, поскольку мой отъезд означал изъятие груди из рациона детей. Они уже давно получали детское питание, но на десерт с удовольствием чмокали у меня на коленях. Все удивлялись, говорили, что так не бывает, называя их обжорами, и сердились на меня.

– Ты на себя посмотри в зеркало. Они тебя съели. Ты стала уже даже не двумерная, а одномерная, – увещевал меня Юрген

Это была последняя неделя до окончания срока подачи документов в университет. В Гамбург я приехала, когда уже смеркалось. Жила бабушка теперь в бывшей своей студии. На мой звонок у подъезда никто в квартире не отозвался. Это была катастрофа. Со скамейки в скверике у дома мне была видна дверь подъезда, а меня скрывал куст. Я подумала, что здесь в худшем случае можно и переночевать. С благодарностью вспомнила Марту, засунувшую мне почти насильно в рюкзак булочку с сыром. Только откусила от нее кусочек, как тут же на скамейку рядом со мной уселся песик, с жадностью глядя на мою булочку и сглатывая слюни.

– Ах ты, бедолага. Ты тоже хочешь есть и тебе тоже негде ночевать?

Я оторвала ему половинку от булочки, и, как мне показалось, он с жадностью накинулся на еду. Я уже подумала, не оставить ли ему и вторую половинку. Хотела его погладить. Рука споткнулась об ошейник. Барбос, съев сыр, даже и не подумал есть булочку.

– Так ты только прикинулся бездомным. Сейчас выйдет твоя хозяйка и позовет тебя в теплую квартиру, накормит, напоит, на мягкую постельку уложит. А меня никто не позовет, и я буду ночевать на этой скамейке. Ужасно тебе завидую. Ногами не вставай на булочку, может, мне ее с голодухи доедать придется.

И вдруг над самым ухом раздается:

– Тоби, Алина, домой.

Из-за куста, закрывавшего дорожку, появляется бабушка. Я обнимаю ее и реву в голос. Вся боль, вся горечь, весь стресс, все напряжение прошедших месяцев выливаются на бабушкину грудь. Я знаю, что теперь наконец-то мы будем вместе.

Нам есть о чем поговорить. Юрген, конечно же, что-то ей рассказал. Мне неважно что, я хочу рассказать все и сама, но не знаю, с чего начать. Вернее, язык у меня не поворачивается или психика не хочет еще раз это все переживать. Бабушка меня ни о чем и не спрашивает, рассказывает сама, как нашла Тоби через пару дней после Рождества на той же скамейке, где сегодня Тоби нашел меня:

– Он лежал в коробке совсем маленький и почти совсем замерзший. Три месяца я его выхаживала. Сейчас мы очень большие друзья.

Бабушка отвернулась и смахнула слезы.

– Давай я сейчас тебе ванну приготовлю, а пока ты ее принимаешь, я ужин соберу. Комната для тебя уже давно готова. Будешь в моем бывшем бюро теперь жить.

– Нет, ты не уходи от меня. Давай все вместе. Сначала ванну, посиди со мной, а потом ужин вместе.

Совсем как раньше, даже слова как в детстве. Бабуля садится на ту самую скамеечку из детства. Я начинаю стягивать с себя одежду, по ходу комментируя весь маскарад, в который я была одета. Цель: достичь неузнаваемости. Кепи, потертые джинсы, линялая футболка и джинсовая курточка. Заодно и кратко рассказываю причину. Ей и не надо подробно, она понимает все с полуслова. Дохожу до тугой повязки на груди, которая выполняет двойную функцию: чтобы больше походить на мальчика и главное, чтобы не бежало молоко так интенсивно. Из-за этого и не пила, и не ела со вчерашнего вечера. А впрочем, оно и так уже пошло на убыль. Бабушка шепотом со страхом спрашивает:

– Где сейчас ребенок?

Рассказываю уже подробно, что Юрген и Марта принимали роды, про абитур и почему детей двое, Ник и Лара, и про то, что обязательно их заберу после окончания университета, поселившись возле бабули. Теперь она уже улыбается и говорит:

– Умничка ты моя.

Но когда она видит мой скелет, одетый в тонкую голую кожу, прикрывает глаза.

У меня и не было никого больше на свете, кто бы мне был ближе и роднее бабушки, на чью поддержку я могла не задумываясь рассчитывать. Конечно, еще был Юрген. Но он сам меня настойчиво приучал к мысли о своей временности.

Проснулась утром с мыслями о детях, как и вчера, уснула с заботами о них. Ну да, там же Юрген и Марта, значит, все будет хорошо. Вытащила из сумки папину шкатулку и поставила на стол. Достала конверт, вынула из него письмо. Хотела развернуть, но это оказались два листочка по половинке формата папиного письма. Было видно, что кто-то аккуратно разорвал лист пополам. У меня задрожали руки так, что стало трудно читать. На первом листке в первой строчке я прочитала:

– «Мама моя необыкновенная, моя любимая мама. Прости меня».

Я не должна была дальше читать. Письмо было не мне. Но я видела слова Алина и Тедди – в нем тоже шла речь обо мне. Осознавая, что делаю нехорошо, я, как прикованная к нему, дочитала до конца.

– «Мама, моя необыкновенная, моя любимая мама. Прости меня, что я причинил тебе столько боли моим уходом. Мои мысли теперь только о тебе и об Алине. Я знаю, что ты сделаешь для нее все, что в твоих силах, и даже больше. Прощай, мамочка. Алина непременно придет к тебе.

Это несчастье произошло, наверное, оттого, что я не взял мой талисман, моего Тедди, которого ты сшила мне и с которым мне всегда везло. Я разгадал его тайну, отчего мне с ним всегда было тепло, спокойно и всегда удачно; в него ты зашила кусочек твоей души, чтобы твой ангел-хранитель мог меня найти и защитить. Мой Тедди был со мной всегда, сколько я себя помню. Он сопровождал меня повсюду. Мне его так не достает теперь.

В нижнем ящике моего письменного стола лежит жестяная коробка. Там две сберкнижки, обе на твое имя: одна – для тебя, другая – для Алины. Я напишу ей тоже, но это так трудно. Осталось совсем мало сил. Прощай, моя лучшая в мире мама. Не плачь и не тоскуй обо мне. Я оставляю тебе Алину. Целую тебя много-много раз. Твой сын Ник».

Во втором письме папа обращался к кому-то по имени Рени. Кто она, я даже не предполагала и поэтому прочитала эти несколько строк, из которых состояло письмо. Но в письме не было никаких указаний, кто она и где можно ее отыскать.

Я не могла понять, откуда взялись эти письма в конверте и где папино письмо мне. Я еще раз заглянула в конверт. Он был пуст. Не было письма и в шкатулке. Не могло же мое письмо трансформироваться в эти два. По спине снова поползли мурашки. Я закрыла лицо руками, чтобы в деталях восстановить, как я его убирала. «Дверь ходит ходуном. Из-за двери доносится мерзкий голос бешеной собаки Криса. Я с письмом в руках хочу убежать через окно. Вижу, идет мать. Это меняет дело. Теперь можно быть спокойнее. Мне хочется быстрее убрать письмо в шкатулку, которая находится в коробке. Не вытаскивая шкатулку из коробки, отыскиваю кнопку сбоку. Крышка открывается, быстро кладу конверт в шкатулку и захлопываю ее. Вставая, опираюсь рукой о крышку шкатулки, она открывается. Хочу закрыть ее, но вижу, что осталось само письмо. Уже слышу голос матери. Я быстро кладу письмо, не убирая в конверт, на какие-то пестрые бумажки, захлопываю крышку. Закрываю стенку шкафа и шкаф. Иду к двери».