Евгений Рудаков-Рудак - Радиация сердца

– Понял. Ну, Петрович! Здорово придумал! Я сам пацанам всё объясню. Сиди тут и жди донесения нашей контрразведки.

Майор не долго ходил по деревенским улицам и общался с населением, уже через полчаса разведка доложила: – Майор пошел по направлению к кошаре!

Зоотехник занервничал, и «захромал» что было сил, тоже в сторону кошары, размышляя: «Вдруг там, Марфа, рот раззявила не по ветру или, не дай бог, что-то свольничала. Может получиться, что не только её, а больше свою задницу спасать придется. Чего у бабы на уме… угадай».

Пригибаясь, Федор подошел к кошаре с тылу и стал медленно обходить, глядя под ноги, и у каждой щели прислушиваться. Но… блеяли овцы и ни звука больше. Так он дошел до двери, даже удалось на палец приоткрыть, не скрипнув. Хоть овцы бе-мекали, в дело и без дела, до звона в ушах, постепенно Федор стал различать и другие звуки, слышно было очень плохо. Майора удавалось услышать через слово-другое, он спрашивал и голос был зычнее, а вот слова Марфы приходилось разгадывать – сама сказала или ей в тон овца мекнула. Одно услышал он пару раз довольно четко: золото и Иван Филиппович. О падеже скота или сокрытии поголовья ни единого слова. Он не слышал шагов, но вдруг… голос майора прозвучал близко у самой двери. Федор отшатнулся, пополз по стене за выступ и замер. Дверь резко распахнулась и выглянул майор. Если бы он хоть чуть-чуть повернул голову и посмотрел ниже, за угол, он бы, как пить дать, увидел Фёдора, но кстати, из кустов напротив, метрах в пяти, выскочил один из «разведчиков» председателя, увидел уполномоченного и испуганно бросился назад. Майор усмехнулся, свистнул и вошел внутрь, плотно закрыв дверь. Федор сидел на мокрой земле и его трясло, как в лихорадке. Он представил, что сказал бы ему майор, и не сразу понял, почему земля под ним потеплела. Федор пополз, потом встал и побежал так быстро, как только позволяла хромая нога.

– Ты глядь, твою мать, гад какой! – цедил он, скрипя зубами. – Я на войне от страху ни разу не обоссался, а тут… Тут боимся их больше, чем немцевна фронте.

Обиженный на судьбу, он быстро шел домой, и в глазах у него блестели слёзы обиды и злости, только не понятно к кому.

В кошаре, тесно сбившись в один угол, блеяли овцы, одна громче другой, под ними сновали ягнята. У маленького грязного окошка с треснувшим стеклом, стояла Марфа и теребила кончик платка, напротив, на табуретке, сидел уполномоченный, майор Сивухин. Со стороны посмотреть – так просто дружеская беседа старых знакомых. Как близко всё это было к истине.

Когда майор впервые вошел в кошару и сделал первые шаги, ему показалось, что он уперся в какую-то мокрую, тугую, непроницаемую для воздуха массу, и она начала без всяких усилий обволакивать его со всех сторон, при этом, еще оглушительно и слаженно бекала и мекала каким-то непостижимым нутром. Он вдохнул этой густой массы, задохнулся, закашлял и остановился, как будто упёрся в стену, хотя… руки проваливались в пустоту и ничто не мешало идти. Сделав несколько неуверенных шагов, он остановился, растерянный. На улице был светлый день, а тут, то ли очень раннее утро, то ли поздний, вечерний сумрак. А еще казалось, что со всех сторон за ним наблюдают сотни глаз. Так и было.

– Кто там? – услышал он женский голос.

Сивухин снова отступил к двери, чтобы на него падал дневной свет.

– Да. а, светомаскировка у вас что надо. Мне нужна Ромашкина Марфа.

Наступила тишина… пауза, если не считать гула в кошаре. Из глубины вышла Марфа с вилами в руках.

– Ну я, Марфа Новоселова, если вы меня. А вы кто будете?

– Боевая обстановка, скажу, необычная. Как-то не приходилось раньше окунуться по службе плотно в баранье стадо. Как в омут.

– Так вы, к кому, товарищ… – Марфа сделала шаг, остановилась рядом, посмотрела настороженно.

– К вам… К вам я, Марфа Ивановна, и зовут меня, Степан Савельич. Ваш новый уполномоченный.

– Вы сказали, Ромашкина?

– А вы разве не Ромашкина?

Марфа, подумала, поставила к стене вилы, из под соломы выдернула расшатанную табуретку.

– Садитесь, только аккуратно, – она отошла к маленькому окну. – Была я Ромашкиной когда-то, в детстве, и что?

Он увидел бледное лицо, ему показалось, даже сумрак отступил в глубину кошары. Сивухин бросил на солому плотно загруженный вещмешок, увидел под ногами ягненка, наклонился и взял его на руки.

– Ух, красивый какой и кудрявый, – погладил ягнёнка, тот начал брыкаться и спрыгнул на пол.

– Они тут все красивые.

– Всё правильно. Рядом с красотой, все и всё должно быть красивым. Я тоже знавал когда-то одну красавицу, Марфушу, любимицу Ивана Филпповича. Ещё знавал я Брагину Марфу, молодую и счастливую после венчания. А теперь ты Новоселова. М..да. А вот я, Марфа Ивановна, как был, так и остался навсегда Степаном Сивухиным. Стёпкой Сивухой, помнишь, в детстве меня звали. И ты звала. Помнишь: – Сивуха! Покатай на санках, пряник дам! Я за пряник тебя мог целый час катать, а то и больше.

– Степа. ан… Стёпка Сивуха?.. – прошептала Марфа и медленно опустилась на солому. Она тащила с головы платок, словно хотела открыть уши, потом снова стала подвязывать. – Значит, ты Стёпка Сивуха, ишь, где отыскал. Скажешь, случайно?

– Не случайно, Марфа. Четверть века по стране искал. А помнишь, я тебе в любви признался. Да куда там, кто ты и кто я. Но!., скажу честно, ты всей нашей семье нравилась.

– Потому-то вы и продали моего тятю, сначала белым – они его расстреляли, потом красным. И они его расстреляли. А после… не ты ли со своим отцом помогали пьяной голытьбе разграбить и сжечь наше хозяйство.

– Классовая борьба шла, Марфа Ивановна, ты знаешь, она срока давности не имеет. Но… насколько мне известно, вашего Ивана Филипповича сколько не стреляли, так ни разу и не убили?

– О том я не знаю.

– Ну да, заговоренным он оказался. Уходил как в туман от всех, и никто его никогда убитым не видел. А вот по слухам, живой он ещё и является в разных образах и в разных местах, так, Марфа? Ну надо же, словно он дух святой, так и тянет руку перекреститься, хоть я ни в черта и ни бога не верю. Никак не хочет отец твой с добром своим расставаться.

– Спаси и сохрани. Какое добро… Сказки всё это, Степан Савельич.

– Не скажи, Марфуша. Тяжёленький мешочек с золотыми червонцами вы тогда припрятали. Отец мой, Савелий, самолично! Самолично!., в руках тот мешок держал, когда еще папаше твоему служил. Не просто тяжелый мешочек, а тяжеленный мешок, вдвоем еле-еле тащили здоровые мужики, говорили пудов на пять, а то и все семь.

– Отец всегда помогал вам, Степан, крестным твоим был. За что вы нас так ненавидели?

– Говорю же тебе, классовая борьба была, грабь награбленное. Видишь, я с тобой вполне откровенен. Ни белые, Марфуша, ни красные, ни мы с отцом, не нашли вашего золота, хоть перекопали всю усадьбу вдоль и поперек на два метра вглубь. Представь себе, сначала всей деревней копали, хотели ваше богатство народу отдать на благо всего трудового крестьянства. Потом, случилось, встретился мне на военных курсах интересный человек, на войне в разведшколу я попал, так вот он преподавал у нас психологию, наука такая есть. Очень интересный человек. Ты хоть знаешь, что такое наука психология?