Евгений Рудаков-Рудак - Радиация сердца

Очнулась оттого, что сильно трясут, разлепила через силу глаза и увидела склонившегося Сивухина, рядом испуганного Ваню.

– Что с тобой? Тебе плохо, Марфа!

– Мам, это туман, да? А где он?

– Марфа, что с тобой, кто-то был здесь, какой ещё туман?

Она медленно встала и оглядела весь двор.

– Надо же, присела и задремала, как в тумане. А стиксы, Степан Савельевич, это кто такие, не слыхал?

– Стиксы? Ну, брешут попы, что река в царстве мёртвых Стиксом называется. Я лично ни в чёрта, ни в бога, сама понимаешь – коммунист.

– А цари еще, девять бессмертных, что ли, из Гипербореи какой-то, не слышал?

– Ну, даёшь, Марфа Ивановна… У нас только товарищ Сталин вечно живой, а ты о целых девяти бессмертных. Правда, есть ещё товарищ Ленин и Карл Маркс, но это уже святые.

– Да ладно, чепуха это всё. Приснилось. Устала за день, столько всего… И ты ещё, Степан Савельич.

Сивухин ничего не понимая, помогал ей встать и пристально смотрел в зеленые затуманенные глаза. Он всегда помнил их блестящими, как изумруд на её свадебной брошке. До сих пор осталось что-то… Как говорят – то ли да, то ли нет.

– А ты сама, раньше не слышала о Стиксе, или этих, как их, девяти бессмертных, может от батюшки, Ивана Филипповича, незабвенного весточка пришла, он же у вас не такой как все был. Вспомни.

– Да бог с тобой! Говорю, приснилось. Устала.

– Конечно. С кем не бывает, – он не отпускал её руку и всё пытался заглянуть в глаза.

– Мам, я есть хочу.

– Идем, сынок, затопим плиту, поставим варить картошку.

– Дядь, а ты кто? Отпусти мою маму! – Ваня стал отрывать руку Сивухина от мамы.

– Ого, какой ты строгий! А я раньше тебя её знаю, твою маму, когда тебя еще и в помине не было.

– Брешешь. Я всегда был, а тебя не было!

– Ух ты, шустрый какой. Видать уже в школе учишься и двоечник?

– В первом учусь, а во второй хоть завтра, а то и в третий. Ты, небось, сам был двоечником!

Сивухин захохотал, подхватил Ваню и высоко подбросил.

– Ну всё… всё, сынок. Это правда, знакомый. Ты просто его не видел раньше. Идем обед готовить.

Марфа довольно быстро пришла в себя и даже повеселела, словно выпила чего-то живительного или хмельного. У печки она поймала себя на мысли, что ещё раз хотела бы окунуться в тот волшебный туман, как в святой родник, и не могла припомнить, когда в последний раз ощущала себя так и что вообще, может чувствовать подобное. Она словно окунулась в родник детства, и услышала родной голос, как живительное журчание, которое приносит в сердце бодрость и силу. А Ваня смотрел широко открытыми глазами и совсем не узнавал маму, он то и дело переводил взгляд на чужого дядьку, и… чем больше присматривался, тембольше этот дядька становился противнее.

Сивухин тоже был удивлен и насторожен, ему совершенно была не понятна метаморфоза Марфы: «В кошаре – одна, дома – небо и земля? Похорошела как-то, только непонятно как. В туман окунулась… Опять туман. Да, чушь»! Как уверенный в себе мужчина, он решил, что странные изменения – это его заслуга, и в то же время, подумал, что Марфа не без способностей. Видно же, что она не переоделась и даже не умылась после вонючей кошары, тогда откуда такая странная метаморфоза: «Ай да Степан Савельич, ай да сукин сын»!., вспомнил, то ли когда-то услышанные, то ли прочитанные слова. В мозгу тупо скрежетало: «Стикс, бессмертные цари, Гиперборея какая-то. Он силился вспомнить от кого слышал такие странные слова. Да, слышал, но очень, очень давно. Слышал, как сказку о невиданной никем стране, или кто-то рассказывал, что он был там. Едрит твою! Да это же сказка от Ивана Филипповича, его крёстного отца из самого детства, это он рассказывал! Но откуда в Марфе, пропахшей овцами и навозом, голодной, зачуханной бабе всё это и зачем она помнит… Зачем?»

Сивухин непроизвольно, озадаченно хмыкнул. Марфа как-то весело глянула на него, подозвала Ваню и пошептала на ухо. Он понятливо кивнул, нехорошо посмотрел на дядьку и по-деловому вышел.

– Ты куда его?

– Баню затопить, надо же хоть умыться. И тебе с дороги не помешает. С меня спросит председатель, как я уполномоченного встретила.

Сивухин помягчел, слегка растекся по табурету от приятной неожиданности. Ему начинало нравиться, значит… с ним готовы идти на контакт. Он подхватил свой вещмешок и как фокусник стал подбрасывать его над столом, ловить и раскладывать продукты, никогда не виданные в этой бедной избе. Марфа улыбалась, покачивала головой да всплёскивала руками. А скоро и Ваня подбежал к столу, стоял с широко открытыми, изумленными глазами, не вполне осознавая, что это всё – еда!., а Сивухин подбросил шоколад, поймал и протянул Ване.

– Это тебе, не бойся. Ты что, шоколад никогда не ел? Американский, по ленд-лизу. Есть на складе.

– Откуда ему, я сама-то, вкус забыла. Возьми, сынок, попробуй.

Ваня недоверчиво взял плитку, рассматривал и не знал, что с ней надо делать. Сивухин засмеялся, освободил плитку от обертки и блестящей фольги.

– Вот это, Ваня, едят! – он с хрустом отломил половину плитки. – Ешь и не бойся.

Ваня, сомневаясь, пробовал, откусывая сначала маленькие кусочки, потом вошел во вкус и махом съел больше половины, но спохватился.

– Мам, а это всё тебе, – протянул остаток.

– Ешь, не боись Ваня, я много привёз. – Гость показал ещё несколько плиток.

Марфа отварила картошку в мундире и хотела нарезать привычный серо-зеленый хлеб, из отходов с отрубями и лебедой, но… гость перехватил.

– Да вот же!.. Марфуша, целых две буханки настоящего солдатского хлеба!

Сивухин достал большой армейский нож и стал уверенными движениями открывать мясные и рыбные консервы, нарезать колбасу. Ваня не успевал следить за его руками, Марфа подставляла чашки, тарелок в доме не водилось. Наконец он достал две бутылки – водку и портвейн.

– Это для мужчин, а это для женщин. Детям вот… еще печенье. Ну, пора и встречу отметить!

Ваня затаился и не моргая смотрел на стол, и глотал слюну, такого изобилия он в жизни не видел.

Нет, конечно, он много ел! Этому дядьке и не снилось, сколько он всего ел: и полудохлых ягнят, и голубей, если удавалось поймать в петлю, а весной, как только сходил снег, все дети шли с ведрами в поле, искали норы сусликов и заливали водой, суслику деваться некуда, он вылезал, тут его и ждала палка. Жирные были суслики, особенно лапша из них, не отличишь от куриной, особенно после полуголодной зимы. Но самая обжираловка начиналась весной, в мае, когда прилетала дичь – дикие утки, гуси, чайки, словом, всё что летает, плавает и бегает у воды. Когда начинала гнездиться эта дичь, всё детское население от пяти лет уходило на ближайшие озёра, в лиманы, болотины и собирали, как говорили – драли яйца, каждый день по ведру, а то и по два. А сколько рук было занято делом! Вот это обжираловка! Нет, ели и домашнее мясо, бывало, но только по самым большим праздникам, три или четыре раза в год, и не от пуза.