Евгений Рудаков-Рудак - Радиация сердца

Ваня снисходительно посмотрел на приезжего дядьку – знал бы он. «Подумаешь, привез кулёчки! Ты бы попробовал кислятку и рогозу пожевать».

– Степан Савельич, я сбегаю, умоюсь и марафет кой-какой наведу. А ты можешь и здесь руки помыть, в тазике. Я мигом!

Не дожидаясь ответа, Марфа вышла, собирая на ходу какие-то свои вещи. Ваня побежал следом. Он не хотел остаться с этим дядькой один на один, душа не лежала, несмотря на все вкусности, от одного вида которых он захлёбывался слюной.

Сивухин остался один, и какое-то время сидел, подперев подбородок кулаком, и размышлял. С одной стороны, глубоко в мозгу торжественно позвякивали литавры: «Ес. сь, это з. зес. сь… Дз. здынь! Половина дела, считай, сделана и он нашел, что искал 25 лет. Искал след, а тут!., живых Ромашкиных нашел! Вот она, Марфуша, цела и невредима!

Он с хрустом вытянулся, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, потом медленно, снизу доверху и по сторонам осмотрел бедное жилище. Встал, подошел к стене и посмотрел в мутное, облезлое старое зеркало, в котором с трудом просматривалась позади убогая обстановка. В мути почудился лик отца Савелия.

– Да, батя, классовая борьба никому добра не прибавила, – сказал он лику Савелия и выразительно показал жест – кулак через руку. – Туманы, стиксы… гипербореи и, какая-то ещё… мать её в душу. Что-то говорил на курсах и товарищ Мессинг, тоже о другом мире. Ого го!., еще те загадки загадал: живешь – пока ищешь, жизнь – ниточка, а может быть – веревочка, у неё два конца и всегда один в твоих руках. Тьфу! А еще, говорят, с ним сам Сталин советовался. Ого!., и я туда же, дурья башка! У веревки два конца – это да, а вот кто держит второй конец и кто кого перетянет – того товарищ Мессинг мне не сказал. Он вообще всё недосказывал. А жизнь – она как колобок, всегда под уклон катится. Вот и нашел я свою Марфу – ниточку, веревочку ли, а что теперь? Гадай, Сивуха, гадай! То ли дзынь, то ли бздынь?.. – сказал он ехидно своему отражению в зеркале, скривил рот и стукнул ладонью по лбу. Взял из кособокого подобия буфета гранёный стакан, не морщась, выдул из него сухие останки паука, открыл бутылку водки, налил пол стакана и выпил одним глотком. Постоял, осмотрелся более внимательно и обреченно вздохнул. «М. да, если что-то, когда-то, где-то и было в этом убожестве, вряд ли сейчас что найдешь. Не дал бы родной отец любимой дочке влачить такую нищету. На этой веревочке впору и повеситься.

Оставить всю жратву и уйти. Отомстить благородно, так сказать».

Раздались голоса во дворе, низко согнувшись в проёме двери, вошла Марфа с Ваней за руку, сбросила с плеча драное полотенце и выпрямилась. У Сивухина колючий комок прокатилось от горла до низа живота и встал колом. Кадык дернулся пару раз, он подавился воздухом и закашлял. Увидеть такую Марфу он никакие ожидал.

В полутемной избе от её лица даже посветлело. Распущенные влажные волосы были зачесаны на одну сторону и волнами лежали на плече. Небольшая прядь прилипла к щеке, и это смотрелось очень трогательно. Влажные губы подрагивали, мочки ушей оттягивали сказочные, из далекого прошлого, тяжелые золотые серьги, а на груди сверкала изумрудом огромная, тоже из крученого золота брошь… И ничего, что кофточка была старенькая и заштопаная на локтях. Сивухин смотрел, мучительно вспоминал и да… узнавал. Это была она, та самая красавица, Марфуша Ромашкина. Безжалостное время отступило, потому что рядом с ней стоял Иван Филиппович, только почему-то очень маленький, и без лихих усов, и всё же!., это был Иван Филиппович. Вряд ли Марфа заметила, как побледнел Сивухин, как его передёрнуло с ног до головы, потому что по телу прошел мороз. Он не мог слова сказать, во рту пересохло.

Офицер, разведчик, прошедший суровую войну и пронесший через два с лишним десятилетия мечту отца, Савелия Сивухина: – найти хоть кого-нибудь из Ромашкиных, поставить на колени, чтобы они слёзно умоляли взять их тяжеленный мешок с червонцами и тайным камнем, который может соединять два мира, этот и тот! Если в этом мире золота на всех не хватает, то в том, говорят, его как грязи, и надо только знать, где вход туда и где выход. Отец его профукал своё счастье и помер, как пёс поганый, прямо под бывшим забором усадьбы Ромашкиных. Ну не. ет, он, Степан, жил, учился, воевал, и не раз, и не два его могли убить фашисты, да и свои – было за что.

…Это из-за его нерешительности погибла целая группа и если бы выжил хоть один, кроме него, кто рассказал бы правду – его расстреляли. Но Сивухин хотел выжить во что бы то не стало, ради мечты своей юности. Он помнил рассказы отца о мешке с золотыми червонцами, о камне за пазухой, которые он, якобы, в руках держал. Но отцу для счастья нужна была одна лошадь и пять червонцев, а камень – это… туда-сюда, был без надобности, поскольку он, Савелий Сивухин, дальше своей деревни боялся выйти. А вот Степан Сивухин прошел в войну по всей Европе и кое что повидал. Он столько увидел, столько переосмыслил, что ему и ста червонцев мало, и двести. А вот мешок в два пуда в самый раз, и если тот мешок в гражданскую не нашли, значит, пришло оно – его время. Мгновенно в голове пронеслось: «Если сохранились немыслимой цены драгоценности, значит, где-то лежит и тот мешок с золотом. Значит, Марфа владеет семейной тайной и он сможет стать очень, очень богатым. А если ещё тот самый странный кристалл найти, он сможет доказать всем, что всесилен!., что он, Степан Сивухин, может исчезать и появляться, как это делал отец Марфы. И если её отец только и делал, что бегал, то он, Степан, с таким богатством сделает так, что все, кто окружает его, будут заглядывать на него снизу, преданно и угодливо. Даже при родной советской власти можно жить кум королю, примеров тому он встречал немало. А надежнее всего – тайно переправиться в Европу и дальше, в Америку»! Как сотрудник КГБ, он хорошо знал возможные пути переправки и исчезновения.

Сивухин много лет уже страдал патологически от той безнадёги и безысходности, что окружала его. В свои 45 лет, он всего лишь майор и так майором, и подохнет, как его отец, где-то под забором. Он часто, с ужасом вспоминал картину, когда отец пьяным упал на разрушенный им же забор усадьбы Ромашкиных головой на огромный гвоздь, торчавший из доски. Савелий пригвоздил себя навек к поруганному им же месту. Он бился в агонии и последние слова его были: «Не каюсь я вовсе, Стёпка, за дела свои неправедные, всё передаю тебе. Всё! Не хочу, чтобы и ты как пёс паршивый закончил жизнь. Всё ромашкинское найди, всё!., тогда, может быть, и меня отмолишь. Будьте вы все прокляты»!

Что найти, Степан догадывался, а кого проклял с последним вздохом отец, никто никогда не узнал.

Неожиданно майор покачнулся и сел на лавку у окна, потому что мелко задрожали и подломились в коленях ноги. Он встряхнулся, прогоняя наваждение, и быстро взял себя в руки, пока Марфа не заметила его слабости, сказалась железная выучка в разведшколе и военная дисциплина. В этой убогой избе его выручил боевой опыт – не теряться, когда враг перехватывает инициативу. «Ну, Сивухин, ну и дурак, чуть было не ушел благородно… разведчик. Чуть было сам себя не переиграл. Теряю квалификацию».