Мурат Тюлеев - Книга песочницы. Рассказы и повести

Ближайший помёт находился в трёх милях от старого моста по левую сторону реки, если смотреть не отсюда, и долгий путь посредством пешести так уломил Федю, что он несколько зайцебался и по обнаружении гнезда в нетерпении сунул обе кисти в самое собачье пекло.

Оттуда его беспощадно укусили, потом схватили за шиворот и долго били головой о придорожный указатель ограничения яйценоскости. Когда у Феди вылетели все знания, полученные некогда в Тупорыльской неполной средней школе, его оставили в запое, но напоследок прорычали нечто маловразумительное.

Тогда Федя сделал вид, что забыл о цели визита и рванул обратно. Всю дорогу ему казалось, что за ним гонятся и только возле родного подъезда он успокоился и прилег головой на калошу проходящей мимо бабули. Кособуля сказала: «Ишь», и оставив калошу, пошлепала дальше в чем мать по раскалённому асфальту, вследствие чего у неё на лопатке расцвел куст маразмозы.

Мысль о приобретении собаки или родственного ей существа не покидала Федю, а из калоши несло подземельем и хроническими невыплатами. Отбросив старческую обувь, соискатель четвероногого друга воспрял поносом и отправился за советом к продавальщице Чичковой.

У Чичковой, кстати говоря, жила огромная беззубая псина, которая не плодилась и не размножалась в виду своей несколько человечьей внешности.

Чичкова выслушала Федю, предупредительным жестом загнала псину под диван и посоветовала Пухову встать на очередь в морг, где будущую ноябрьскую пенсию, по слухам, будут выдавать то ли овчарками, то ли овцами.

Радуясь, что ему так крупно повезло, Федя достал пенсионное удовлетворение и отправился в рай собесный.

Там стояла большая очередь, а маленькая уже лежала. Мартовскую пенсию выдавали дохлыми цыплятами и кроликами, но ещё живыми. И тут же Федя решил завести себе кролика. Чем кролик хуже собаки. Вот именно, ничем не лучше.

Из собеса Федя вышел не один. Рядом с ним шагал налысо остриженный кролик в стёбанной телогрейке и, растопырив синие от наколок лапы, рассказывал новому хозяину, как его чуть было не отправили на мясо. Федя счастливо смеялся.

Ветер дальних странствий рвал майки и тревожил пупки. Он зализывал романтические раны и брызгал соком соблазна. Акиян дышал боцманским перегаром и миражировал штурвалы и брамселя. Над пучиной реял бетховенский блюз, а на берегу стояла черкешенка Ассоль и подпевала: «Пойзон ми, Антоньо». Время от времени она нанизывала на себя золотистый крепдешиновый корсет, туго затягивалась и ругала последними словами Гидрометцентр, виски и неизвестную ей мать. Где-то в гроте подводной царевны-лягушки валялся бухой Грей, и его кирзовые сапоги скипидарила лось-рыба, порой кажущая из пучины свой черный от мазута позвоночник.

Ф.П., уже четырнадцать месяцев служивший в команде пиратского дредноута с гордым именем «Гавриил Севрюгин-сын», стоял на ватерлинии и чистил якорную цепь. В составе весёлой бандитской компашки Федя чувствовал себя своей в доску девчонкой и дизелил в матроске, примеряя при всех янтаря, подаренные за ночь пьяным боцманом Пальцещуповым.

Но это был сон до шестнадцати. На самом же деле Ф.П. никогда не был ни на море, ни внутри моря. Он даже не знал о существовании водных бассейнов огромнее лужи и верил только в смерть во время бури в стакане самогонки. У Феди были больные ноги и среднее образование.

Но нечто манило его изо дня в день, из ночи в ночь и от забегаловки к забегаловке. Его будоражило внутрях и кукарачило в мозгу. Его кочевряжило в изгибах и барагозило в позвонках. Сие нечто было гораздо и могуче требовало определения собственной значимости.

Поэтому Федя стал строить нечтоподобный морской флот. Создание флота он начал со строительства плота.

Плот, как известно, это брёвна. А брёвна, как известно, это деревья. А деревья это лес. А лес это экология. А экология это движение зелёных. И после двух-трех попыток построить плот Федя устал от постоянных зуботычин, высморкался в сторону лесничества и уехал к себе в пустыню.

В пустыне он занялся изгнанием мракобесия из тушканчиков. Он приседал возле каждой норы и долго выяснял, какого вероисповедания придерживается жилец подземного жилища, как его зовут и сколько классов начальной школы он осилил, прежде чем уйти в сельское хозяйство.

Тушканчики сначала обижались, а потом объединились и отпинали непрошенного миссионера. Вдогонку Феде полетело ведро с удостоверениями юных друзей маразма, и дорога в пустыню оказалась для Пухова навеки закрытой.

После таких неудачных кампаний обычно сводят счёты с жизнью. Но Федя решил свести счёты со смертью. И долго искал её и алкал её медовых уст. Почему-то особенно сильно алкал он у пивнушек и станционных буфетов.

И однажды он нашёл то, что искал. Смерть оказалась вполне осязаема и снаружи похожа на человека. Некоторым вечером это бедовое явление попалось Феде на пути лежащим в луже вниз физиономией.

Это и была смерть. И Федя проникся к смерти жалостью и участием. Он лег рядом с ней и тоже лицом в жидкость. Но смерти это соседство не понравилось, и она ушла косить человеческие жизни как некую траву. Ибо жизнь человеческая есть сено.

Весна будет изнурительно счастливой. Во всяком случае, так полагал вечный студент Федя Пухов. Вчера ему позвонила знакомая кошка, и неизбалованный вниманием отрок решил, что теперь перед ним раскинутся утомительные в своей прелести перспективы. Посему он оставил ночные заработки, имевшие его на кабальных условиях, и решил посвятить жизнь сессии. Подумать только, учиться с утра до трёх часов пополудни, а после мести задворки детского сада. Да ещё чистить картошку для безнадёжных вундеркиндов. Да приводить в порядок обезображенную интеллектом внешность, дабы в роли сторожа соответствовать в бездонных глазах заведующей. Лучше посетить три семинара подряд, чем терпеть всю эту ночную каторгу. Мало того, что Федю за безналичную внешность возненавидела вся слабая половина человечества, мало того, что ему приходилось спать на любимом предмете (технология изготовления бумажных фонариков) – вечного студента ещё и однокурсники терпеть не могли. Во-первых, они никогда не видели его в лицо (спал он, уткнувшись лицом в чистую тетрадь). Во-вторых, они ни разу не слышали его голоса (он стеснялся отвечать в присутствии незнакомых ему людей), в-третьих, у Феди было несовременное имя. Кабы его звали Сигизмунд, ему не надо было бы даже поступать в этот вуз. Диплом принесли бы ему на тарелочке с голубой бахромой прошлогодней лапши.

Но вчера позвонила знакомая кошка и позвала на тусовку в театр юного фелинолога. «Обретай вспять кошачье лицо, – сказала она и добавила в качестве последнего аргумента: – быть человеком уже не модно».