Ольга Трушкова - Не догоняй давно ушедший поезд. Рассказы

После бани стало совсем худо: то знобит, то в жар бросает, ноги боль выкручивает, голова раскалывается так, что глаза на лоб готовы вылезти.

А тут ещё и погода испортилась: всю неделю бесновалась метель, порывы ветра сбивали с ног даже тех, у кого они обе были в рабочем состоянии. За всё это время Вера Николаевна ни разу не вышла за калитку, и за всё это время никто не отворил дверей её дома. Конечно, были звонки с поздравлениями в день рождения, звонили и те, кому нужны её консультации или совет, но вот звонок, заливисто сообщающий о чьём-то визите, был нем.

На отшибе живёт она. На самом что ни на есть краю…

Долгими ночами, слушая завывания ветра, Вера Николаевна дрожащими руками вытирала слёзы. Нет, она не плакала, слёзы сами текли, скатываясь к уголкам губ и раздражая их солью. Ей было страшно в пустом доме. Но не нечистой силы и не нечистых на руку местных бичей она боялась – она боялась умереть зимой. В эту пору сын с геологоразведкой колесит по Северам, где нет сотовой связи, а дочь в далёком от неё большом городе, и вряд ли кто сообщит им о смерти их матери, потому что вряд ли кто из односельчан вспомнит о ней. Неужели придётся лежать до весны? До приезда сына?

Хотя нет. О чём это она? Дочь-то будет звонить и, не дозвонившись, забьёт тревогу, приедет сама. Да и пенсию почтальон принесёт и тоже встревожится, если Вера Николаевна не выйдет на звонок. Но, так или иначе, всё равно день-другой её может никто не хватиться, и если первыми о кончине Веры Николаевны прознают местные бичи, то к приезду детей в доме останется только её труп. А документы? Ведь здесь не только её документы, но и документы сына. А что будет с его иномаркой?

Нет, умирать зимой Вера Николаевна не имеет права, только разве смерть будет спрашивать, когда к ней удобнее прийти?

А вдруг Вера Николаевна не сразу умрёт, будет лежать обездвиженной, беспомощной, но отчётливо понимающей своё ужасное положение? Сейчас ведь не те благословенные семидесятые, когда соседи, узрев не разметённый подле калитки снег и не увидев дымка из печной трубы её дома, враз бы всполошились. Не те времена нынче, ох, не те…

Когда в середине семидесятых Вера Николаевна, молоденькая учительница, приехала в таёжный посёлок, всё было иначе. На лавке в сенях, которые за ненадобностью никогда не запирались, она находила по утрам то банку молока, то десяток яиц, то грузди солёные, то домашнюю стряпню в виде тарочек с черёмуховой начинкой. А в ноябре, в период массового забоя домашнего скота, мяса у неё было столько, что впору самой с кем-то поделиться. Кто приносил? Неизвестно. Известно только, что распиленные дрова привезли по приказу начальника леспромхозовского участка, ставшего потом её мужем, а раскололи чурки и сложили в поленницу её ученики, пожелавшие остаться инкогнито.

Дружно жил многонациональный народ в Междугранке: были здесь и литовцы, и украинцы, и белорусы. Даже молдаванин имелся, почтальон по фамилии Кашняну, все называли его Кашнян.

По весне жители посёлка убирали территорию возле своих домов не по приказу сельсовета, да и приказов таких Вера Николаевна не помнит, а по укоренившейся привычке, потому и выглядела Междугранка чистенькой и ухоженной. Молодежь приводила в порядок стадион, натягивала волейбольную сетку, и вечерами проводились соревнования между командами женатых и холостяков. Были и другие спортивные игры, весёлые и шумные.

Нет теперь Междугранки, как и многих других малых посёлков и деревень, а вместе с ними исчезло и то духовное родство между людьми, которое наполняло нелёгкую жизнь простого человека неким смыслом. Нет больше общих праздников, когда неказистое здание поселкового или сельского клуба битком набито разновозрастной публикой. Нет и общих горестей. Теперь каждый по себе.

А ведь жилось простому люду в те далёкие годы нелегко. С утра до вечера почти всё взрослое население работало в тайге на валке, трелёвке, погрузке и вывозке леса, да и своё подсобное хозяйство держать приходилось. Иначе нельзя, потому что в магазинах шаром покати. Заведующая РОНО, выбирая Вере Николаевне место будущей работы, колебалась недолго.

– Поезжайте в леспромхоз, там снабжение ОРСовское, глядишь, и вам тушёнка с колбасой кой-когда перепадёт. Да и женихи там богатые, по четыреста рублей зарабатывают. А если в городе останетесь, придётся питаться очень даже аскетически. Как, впрочем, и в совхозах, которые кормятся Райпотребсозом да своими подсобными хозяйствами.

Про богатых-то женихов правду сказала заведующая РОНО, хорошо платили рабочим леспромхозов за их тяжёлый труд. Только вот тратить заработанное было некуда, прилавки поселкового магазина были так же пусты, как и везде. Но партия и правительство уверяли народ в том, что это временные трудности, народ жил надеждой на перемены и копил на сберкнижках деньги для будущей счастливой жизни. Пусть не своей. Пусть хоть их дети хорошо поживут. Народ терпеливо ждал. И дождался, когда все его сбережения партия вместе с правительством самым наглым образом переместили в свои карманы. Значит, всё это: дефицит, невозможность потратить заработанное и сами сберегательные книжки – было кем-то запланировано? Значит, людей изначально, ещё задолго до перестройки обрекли на рабство во имя каких-то мифических идей компартии, точнее, на благо ворюг, узаконенных Уставом этой партии? Теперь в этом никто не сомневается. «Призрак бродит по Европе…» Да уж, и впрямь призрачным был обещанный коммунизм.

Вера Николаевна до сих пор не может понять, как жители леспромхозовских посёлков, работая в лесу, умудрялись ещё и скотинку в чистоте да в порядке содержать, и приусадебные участки. Не потому ль так удивилась она запущенным, заросшим сорняками частным огородам, когда в девяностые, после распада леспромхоза, они с мужем и восьмилетним сыном переехали в совхоз?

Однажды ранним утром, с тяпками наперевес шли они всей семьёй по спящей деревне окучивать свой участок картошки, находящийся в двух километрах от села, смотрели на заросшие травой придомовые огороды, и муж, кивнув на одно из подворий, с непередаваемой горечью тихо произнёс:

– Вот они, кормильцы наши! Спят сном праведников, а сорняк меж тем силу набирает, уже выше картошки вымахал. Окучивать пора, а тут и прополкой ещё не пахнет.

Потом он молчал до самого конца пути. «Кормильцы» просыпались только к обеду.

Когда же началось раскрестьянивание?

Она часто вспоминает жизнь другой деревни, деревни её детства. Теперь мало кто верит старым фильмам, где колхозники шли на работу с песнями и с ними же возвращались домой, а она знает – это правда. Да, пели женщины, а мужчины им басисто вторили. На сенокосе, опустошив торбы с нехитрыми обедами, во время короткого перерыва, потирая натруженные руки и наслаждаясь кратковременным отдыхом, приваливались они к стогам. Послеполуденная дрема окутывала сенокосные угодья. Но вдруг взмывал высоко в небо звонкий женский голос: