Сергей Рядченко - Укротитель баранов

– Но этим можно пренебречь?

– Точно!

Это уже наши с ним в ход пошли прибаутки с перевала Шарог. Изобрели мы там для себя, что пренебречь можно, если надо, всем на свете, или почти всем, и этим почти тоже можно.

– В Австралии нынче тётушка. Сделалась там у них Акилинушка на старости лет национальным их достоянием. И вот что нам понимать надобно, – сказал он, твердея взглядом. – Младше папы Акилина на четыре года, – он показал мне четыре пальца. – И Адам Косоваров, когда взял её в обучение, был уж не тот, что с папой, вот что. Не досталось на её уже долю Адама сокрушительного…

– Это ж сколько ей?

– Это ей, Ваня, восемьдесят. Собирала нас в январе.

– Катался в Австралию?

– Угу.

– Глядишь, и я попаду. Если Нептун не нахмурится.

– Посейдон, – поправил меня Баранов. – Раз уж римляне тебе не по нутру.

– Уел.

Баранов смачно избавил мой стакан от части содержимого.

– А ты не серди его, он и не нахмурится. Учись, Иван, на чужих ошибках.

На это я живо отозвался.

– А что мне царь Итаки? Ему на роду прописано.

– С чего вдруг?

– А ты не знаешь? Одиссей значит тот, кто гневается. Сердящий, значит, богов.

– Вот оно что! Так всё ж богов он, Иван, горазд дразнить или с гневом сладу не ведает?

– А что, Ярик? Не одно и то же?

Баранов пожал плечами.

– А что, Ярик? Двадцать лет с войны домой по морям, по волнам не фунт изюму, а?

– Не фунт, – Баранов шумно перевел дух и молвил с тоской неконьячной: – И друзей терять… терять… и терять…

– Вот именно. А я друзей не теряю…

– Да, ты их тащишь на себе, аж пока не дотащишь…

– Да не об этом. Поведаю тебе и небесам. Покладист я, смирения исполнен, аж до краёв, сейчас оно прольётся…

– Неплохо.

– …я не Улисс, не Одиссей, Южанин я, Иван Южанин родом из Одессы, я сир, я хлип, богам я незаметен… нет Посейдону дела до меня.

Баранов оценил. И тоже продекламировал:

– Фамилия твоя в ночи мне снится!

– Слушай, Ярик, может всё-таки надо гостям показаться?

– Гостей тут, Иван, у тебя один. Это Лида. За ней присмотрят.

Не скажу, каким фокусом Баранов на сей раз просигналил, только его балаганная с грацией пантеры не замедлила соткаться у нас на кухне и не с пустыми руками. Была ль она та же или другая из, опять не скажу, может, та, а, может, эта; опять как туземки на далеком острове в первый день после крушения; выпить надо, чтоб разобраться. Отметил заново чудное в них сочетание некрасоты с притяжением. Она поставила перед Барановым блюдо с полупрозрачными в слезе рыбными балыками и блюдце с нарезанным сегментами на три лимоном в сахаре; и еще с ней пришли две розетки – с горчицей, справа, и слева с другим соусом цвета Африки; а пустое наполнила, разумеется, до краев. Из всего, что она доставила, при ней теперь лишь «Камю» на донышке в закупоренной вновь бутылке в одной руке; а свободной рукой, прежде, чем испариться, она внезапно, скользнув ко мне, потрепала меня по затылку. И упорхнула; хоть пантеры и не летают.

– Это номер? И долго ставили?

– Это, Ваня, порыв души. Акт сочувствия. Вдруг симпатии. Выбирай.

– Я чуть ворот, блин, не рванул. Как тельняшку. Ну, электричество!

– Ворот, значит? – сказал Баранов. – А не ширинку?

Вот по какому рецепту в человеке разное сочетается, так это не к нам, друзья, а сразу туда, наверх. И если вам растолкуют, так и нам передайте.

Из гостиной давно уже прочным фоном неслись сюда к нам, то громче, то тише, то вздохи, то ахи бедных струн моей пыльной гитары, и пелись нам сюда оттуда все подряд на разные голоса песни огромной, непонятной уму страны; и бардов её, и не бардов. И не знали мы, братцы, в тот вечер, что её уже и не стало.

– А ты «Камю» вообще пробовал?

– Пробовал, Ярик. Я даже как-то в Останкино махнул две бутылки кряду. Не залпом. В течение дня светового и частично при фонарях.

– Благородно.

– Да. И в отличие от небезызвестной учительницы французского с ума не спятил, а напротив, остался весьма доволен. Встретил в себе, скажем так, два подряд рассвета, два восхода солнца.

– Поэт, – сказал Баранов, произнося «о» как «у». – Как завяжет у нас кто, так сразу и поэт. Да, Иван? На морской-то узел. Не желаешь? – и он поднял свой стакан выше крыши.

Это уже где-то было. Выше стропила, плотники, повыше давай. [13] Raise High the Roof Beam, Carpenters – повесть Джерома Дэвида Сэлинджера, а слова убившейся Сапфо.

– Твоё здоровье!

Оказалось, что Адам Мефодьевич Косоваров был господином, что называется, с придурью, а помягче – с причудами. Детей ему Бог не дал, но зато женился Адам Мефодьевич часто и с удовольствием. Раз двенадцать за жизнь, не меньше. Ну прямо Генрих тебе VIII, а не Косоваров. А сравнение с Генрихом тут, пожалуй, что не случайно. Ибо придурь придури, согласитесь, рознь. А в Косоварове ближе к пятидесяти причуды его молодецкие, то ли от бездетности, то ли так, от природы, – ну, а что тут, скажи, у нас не от неё, матушки? – стали заметно забирать в сторону деспотии и самодурства. Не в буквальном, может, смысле того, что тут буквою прошито, но только зверям от этого было не легче, ну, а жёнам его и Акинфию с Акилиной, так и подавно.

Так излагал мне Баранов, и я внимал ему.

– И нет, – говорил Баранов, – ты не подумай. Гỏловы он своим бывшим не рубил, не скажу. И протестантизма, смотри, Ваня, чтоб себе заново жениться, он для нас с тобой, сам видишь, никакого тоже не затеял.

Мы с Ярославом покрутили головами у меня на кухне и действительно, чтоб вот так вот сразу, никакого протестантизма не обнаружили; только Дар Событий из-под притолоки глянул на нас, как на балбесов, и неодобрительно откашлялся.

– Так что, если уподоблять деда Генриху, Ваня, то исключительно, видим, для красного словца! Вот. А вообще-то с таким был дедуля приветом, так порой удила закусывал, что скорее уж подстать барону Мюнхаузену!

– Мюнхгаузену, – уточнил я.

– Ну, – поморщился Баранов. – Ну это ж совсем уже не по-русски!

– Вот именно. Чуковский нам с английского Распе перевел, а по-немецки он вот как, – я бегло начертал там на обложке под всеми персонажами английское Műnchausen и немецкое Műnchhausen и повернул блокнот к Баранову, чтобы он получше мог рассмотреть сей досадный нюанс; а в умляутах я с детства души не чаю, потому и «ё» всегда пишу с точками. – Видишь? И потому Мюнхгаузен. Так что ты уж будь добр, Ярик, заради истины. Мне ведь тоже, как и тебе, обидно. Я ведь тоже его в детстве обожал безо всякого «гэ».

– Ну тогда, – сказал Баранов, – раз уж так, и деться некуда… – и он поднялся из-за стола и запустил руку во внешний карман на бедре у колена. На нём были такие стильные штаны, полуджинсы-полубананы, с внешними карманами на армейский образец. Он извлек массивный и увесистый портмоне в молниях и карабинчиках, а оттуда уже в свою очередь выудил фото на бром-портретной бумаге десять на пятнадцать с обрезанным краем и показал мне его с видом заговорщика. Это был чёрно-белый портрет работы Гюстава Доре, изобразившего, как сам понимал, залихватский бюст великого правдолюбца. Вряд ли даже в наши безутешные дни можно сыскать кого-нибудь, кто не разглядывал хотя б разок в жизни этого господина, но для экономии времени вот это фото: