Сергей Рядченко - Укротитель баранов

Я вознамерился отмолчаться.

– Вот, к примеру, Никита Демидович помер в тот же год, что и Петр Первый. Это тебе как?

– А никак.

– А почему?

– А спорим, в тот год не только они умерли. Эти двое.

– Ладно, – сказал Баранов, – раз уж ты не в настроении.

Он отпил.

– И правда, большого крюка мы тут дали. Сейчас воротимся.

Он отпил.

– Так что я, брат, мог бы состоять в родстве с Наполеоном!

Пускай.

– Если б у Сан-Донато с Матильдой были б дети.

Он отпил.

– Но детей у них, брат, не было. Нет. Князь её высек, да, и она сбежала с Эмильеном де Ньюверкерке.

– Да кто ж она? – я не удержался.

– Матильда? – удивленно спросил Баранов.

Нет, не кивну ему, да, и на словах себя не унижу ни за что больше дурацким соглашательством с той очевидностью, что да, Ярик, Матильда эта твоя, она самая, вызвала у меня интерес такой жгучий, Матильда, а не Брунгильда, а не Снежная Королева или Баба Яга, а не Сара Абрамовна и не Лайма Вайкуле. И Баранов, не убавишь, просёк, что дразнить меня больше не следует.

– Матильда-Летиция Вельгимина Бонапарт, – произнес он внятно, спокойно, без назидания. – Вот кто. Минуточку, – Баранов запустил руку за ворот свитера туда, где, надо полагать, был нагрудный карман его клетчатой рубахи и извлёк крошечный блокнотик; в то же время другой рукой он проник под свитер снизу в другой нагрудный карман и воротил руку на свет с кожаным футляром, из которого на нос к нему чудодейственным образом перекочевало малюсенькое пенсне в золотой оправе с чёрным шнурком; петлю от него Баранов ловко набросил себе на ухо. Он пролистнул большим пальцем блокнотик несколько раз, прежде чем нашёл, что искал. Странички при этом стрекотали как сверчки. – Вот, – сказал Баранов. – Так и есть. Урожденная графиня де Монфор! Ничего не напутал. Эмильена даже, видишь, выучил наконец де Ньюверкерке. А давался он мне, скажу тебе, Иван, всех труднее.

– Поздравляю.

– А ты не ёрничай. А сверчки звенят, а не стрекочут. А стрекочут, Ваня, цикады.

Я решил так, что если я это переживу, то потом уже буду жить долго. И еще тут сразу одно: расталдычивать впредь закидоны и прочие телепатии моего друга Баранова я не намерен.

– А Матильда, старик, она племянница Наполеона.

Пускай.

– Дочь его брата Жерома, короля Вестфалии.

Баранов глянул еще раз в блокнотик и остался собой доволен. Ловко, неповторимо сшиб он с носа пенсне, и оно, скользнув и качнувшись на чёрном шнуре, улеглось Баранову на грудь. Всё он делал вкрадчиво, не уследишь, не передразнишь. Такой тигр вот, такой друг у меня.

– Вот такую себе принцессу заполучил, стало быть, в жёнушки достославный Анатолий Николаевич, – сказал Баранов и собирался, видимо, на этом поставить точку, но заметив мои муки, снизошел: – Демидов, князь Сан-Донато. Ага?

– Ага.

Этот акт альтруизма с его стороны возымел на меня вполне конкретное действие – раздражение во мне волной из ниоткуда туда в никуда волной и откатилось. Фух, до нового наката.

– А так всё равно, Ярик, не выходит, чтобы ты бы мог бы быть роднёй бы Бонапарту.

– Чего это? – спросил Баранов.

– А того, что кто он там у тебя, прадед твой? Раз приходится князю племянником, так племянником ему и приходится. И никак это не зависит ни от Матильды, ни от Брунгильды, ни от Изольды, ни от Кримхильды.

– Образованный?

Я кивнул.

– А ты, как был правнуком племянника князя Сан-Донато, так им и остаешься. А к Наполеону, уж извини, подъехать тут на козе ну никак не выходит.

– Догадался, да? – сказал Баранов.

– Ага, сам допёр.

– Похвально, что сам. Но допёр лишь наполовину.

– Да ну! И где ж она, вторая? Показывай!

– Смотри, если б у Сан-Донато были б с Матильдой дети, то детки эти приходились бы Наполеону внучатыми племянниками. Согласен?

– Допустим.

– Да чего тут допускать! – сказал Баранов. – Допускать тут нечего! Тут всё по резьбе тютелька в тютельку. До последнего микрончика.

По какой-то необъяснимой причине мне ни за что не хотелось соглашаться с Барановым по поводу его дурацкого родства с покойным императором, завершившим свои дни в изгнании среди соглядатаев на далеком острове в Атлантике и покоящимся ныне в крипте собора Дома инвалидов в Париже во внушительном малиновом саркофаге из шокшинского кварцита, который простаки ошибочно зовут красным порфиром, а то и мрамором. И что с того! Зачем, кому всё это! Однако ж незнакомое мне во мне какое-то настроение встрепенулось и было против.

– Ну, – сказал Баранов, – Иван! Раз они внуки его родного брата, то, значит, ему они внучатые племянники. Кивни! А раз так, то князь Сан-Донато, как ни крути, как ни выкручивай, а всё по резьбе! и отец он, Ваня, родный, папенька самый что ни на есть, внучатых племянников Наполеона Первого. Ясно тебе? А раз я, как ты сам говоришь, правнук племянника князя Сан-Донато, а оно, смею тебя заверить, так оно и есть! то и я, Ваня, стало быть, прихожусь кем-то не кому-нибудь, а внучатым племянникам Наполеона Бонапарта, а он им, а они ему, а он мне.

Помолчали.

Вот тут бы нам марш Дунаевского.

– А где граммофон?

Баранов не ответил.

– Так ты что, Ярик, и в самом деле родня Бонапарту?! А какая?

– Эй, на палубе! – строго сказал Баранов. – Опять по грибы? Говорю ж тебе, начал с этого, что не сложилось у них, у Сан-Донато с Матильдой, не заладилось. Не произвели на свет они, увы, никого совместного. Так что Бонапарт, Ваня, в родичи ко мне так и не пробился. Давай, полундра, свистай всех наверх!

Я сложил ладони так, чтоб между большими пальцами возникла нужная щель, и дунул в неё под углом в двадцать три, – наклон, как знаем, нашей оси к орбите; раздался гудок весёлого паровоза. Посвист сей особый именовался боцманским, передан был мне в раннем детстве папиным другом Петровичем, побывавшем еще до войны в плену у Франко, и я не на шутку гордился тем, что умел извлекать его и в штиль, и в бурю по своему хотению.

– А ты говоришь, по блату, – сказал Баранов. – А как тебя можно было с таким самогудом не взять в экипаж на «Балаклаву»!

– А его самого как звали? – спросил я, чувствуя, что и тут, может статься, не без подвоха.

– Кого, прадеда? – сказал Баранов. – Ну, как, как? Ювеналий.

Тут мы, пожалуй, прервемся, потому что мне надо передохнуть.

Он кричал мне в ванную, что, между прочим, по латыни Ювеналий, надо знать, «молодой».

– Юноша, значит, – кричал Баранов. – Как ты у нас, юнга. На старости лет.

Я сидел на краю ванны и без натуги ломал себе голову над тем, каково это жить среди людей, если тебя вдруг зовут Антуфий Ювенальевич или Акинфий Антуфьевич. А Ярославу Акинфиевичу от этого, надо думать, тоже перепадает.

– А чего ты вдруг стал Никитичем? – крикнул я ему.