Сергей Рядченко - Укротитель баранов

А дальше я узнал, что первым зверем, к кому вошел сам Ярослав в совершенно юном возрасте, был леопард по кличке Раджа.

– И ты знаешь, – сказал Баранов. – Никогда я их еще не боялся. Ни тогда, сызмальства, ни потом, ни нынче. Бог миловал. Это, правда, как по наследству. Загадка бытия.

Я хрустнул шейными позвонками, пытаясь примерить на себя, каково это, не испытывать страха, не трепетать перед грозным зверем. Баранов глянул на меня, вопрошая. Я покачал головой.

– Ну, дальше слушай и пытайся уразуметь, что значит сбой в передаче знаний от отца к сыну, обрыв в восприятии отпрыском отчего опыта.

Для осмысления сказанного я надумал, было, двинуть цепкую длань в направлении моего коньяка, но спохватился и удержал себя в чуждости резким порывам. При этом отметил, что коньяк в моих дебатах сделался у меня «моим», в отличие от другого в другом стакане, что уже ополовинили. Дар Событий заглянул в кухню, отмолчался и опять был таков.

Баранов рыкнул в гостиную через полкоридора, и оттуда к нам сюда выбрался раскрасневшийся, но трезвый, водитель Жора.

– Танкист, давай сто пятьдесят и на боковую. Сегодня мы уже тут. Уже никуда.

– Добро. А можно вашего?

Баранов подлил из моего в свой и протянул водителю. И в автобусе, и здесь, Жора представлялся мне бывалым таежником, без возраста, как шаманы; он бы мог собирать женьшень, или белку в глаз бить, или ставить капканы, или золото намывать, а то и впрямь колотить в бубен, призывая дождь или вёдро. Он и делал, наверное, это всё, когда я не вижу. Обыкновенных рядом с Барановым искать, как видно, не стоит. А вообще есть ли они эти, обыкновенные? Дворничка наша тетя Настя обыкновенная? А Фима-телеграфист? А дядя Боря-водопроводчик? А Лазарь-чистильщик обуви? Жора справился с предложенным и удалился спать к себе в двухэтажный дом на колесах.

А Баранов сказал мне, что, как он теперь понимает, дед Антуфий покинул этот свет раньше времени.

– А разве у Автора не всегда всё вовремя?

– Я ж тебе про сбой в передаче опыта. Алло, платформа! А не про всю нашу метафизику. Как Лидок нам рекомендует? Не балуй.

Выходило по Баранову, что из-за проклятых террористов дед Антуфий прервал свою жизненную стезю сильно раньше, чем нужно было б, в том смысле, что оставил на руках безутешной вдовы три чада пяти и трех лет от роду, Акинфия с Никитой, и годовалую Акилину. И если, с бабушкиных слов, Акинфий разок-другой всё ж успел с отцом к зверю войти, а как же, то Никите с Акилиной повезло куда меньше.

Я всё ж не утерпел:

– А что за имя?

– У кого?

– У меня наверно, да? Нет, ну вы видели?! Ванькой кличут. Вот диковина!

– Прадед деда нарёк, – сказал Баранов. – Чего кричишь? А тот отца.

– Да ясно, что не Мазай и зайцы.

– От фамилии, – сказал Баранов. – По Антуфьеву. Правда, писалось еще и Антюфьев. Так что стрельни прадеду в голову, был бы дедушка наш Антюфием. Но Бог миловал.

– Как по мне, так что в лоб, что по лбу. А чего вдруг? Откуда?

– Ну ты скажешь! Приезжай, Иван, в Барнаул и поживи там, сколько нужно. Чтоб глупостей не морозить.

У Баранова получалось, что жил да был давным-давно Демид Антуфьев, тульский оружейник, и был у него Никита, Демидов сын, и сподобился тот такие фузеи против шведов отлить для царя-батюшки, что тот премного доволен был, и велел зваться ему отныне Демидовым, и так с увесистой руки Петра Никита и шагнул в историю, а за ним и все его дети с внуками, а Антуфьевская фамилия, значит, запропастилась. Вот прадед у Баранова и решил на свой страх и риск всем о ней напомнить, а заодно и имена родоначальников возродить. Он, к слову, был каким-то племянником князю Сан-Донато.

– Причём тут?

– А притом, Ваня, что князь Сан-Донато, представь, не кто иной как Анатолий Демидов!

– Ну это меняет дело!

– Не балбесничай. Ты ж не за партой. Анатолий Николаевич Демидов сын Николая, внук Никиты Акинфиевича. Понял?

– А чего не понять?

– То бишь, Никиты, сына того самого Акинфия, который уже, сам понимаешь, сын того самого Никиты, фузейного мастера, Демидова сына.

– Ну и ну. Подожди. Так выходит, что и Николай, отец Анатолия, князя твоего, был Никитичем, и Акинфий, его дед, отец Никиты, тоже сам был Никитичем, правильно? Только уже от того Никиты, с кого пошло всё, Никиты Первого, который был Демидовичем и Антюфьевым, а стал Демидовым. Да?

– Молодец!

– И сколько ж годков это обнимает?

– И опять молодец! – Баранов широко, как Поль Робсон, развел руками, но обнимать меня на сей раз не стал, а привольный жест его всецело предназначен был для славной демидовской эпохи. – А двести пятьдесят, Ваня. А ты думал! Вот смотри. Демид Антуфьев…

– Или Антюфьев, – блеснул я новой эрудицией.

– Верно. И вот Демид этот родил себе Никиту в аккурат в одна тыща шестьсот пятьдесят шестом году.

– Так это ж триста! – воскликнул я. – Триста с лихвой.

– Так мы ж не к нам ведем! – возразил Баранов. – Дурья башка! А сочтем славные мы денечки могучей династии годом одна тыща восемьсот семидесятым.

И Баранов победно глянул на меня, призывая разделить с ним его правоту.

– Ленин родился? – спросил я. – Владимир Ульянов? В городе Симбирске? В семье попечителя гимназий?

Баранов громко вздохнул.

– В этот год, – сказал он, – покинула наш мир мятущаяся душа Анатолия Николаевича Демидова, князя Сан-Донато.

– И что?

– И всё. Угасла династия. Был там еще потом, конечно, Павел, сын Павла, старшего брата Анатолия. Был там потом еще даже у того Павла какой-то Елим, говорят. М-да. Но это уже всё не про то. Со мной, конечно, Ваня, историки спорить станут. Но я, Ваня, спорить не стану. Вспыхнула ярко звезда их демидовская, посветила России-матушке, сколько отпущено, и пух! – угасла.

– Так тогда двести двадцать, – сказал я. – От рождения Никиты Демидовича до упокоения твоего князя. Двести даже четырнадцать.

– А ты накинь, брат, на самого Демида, – сказал Баранов. – На Антуфьева.

– Или Антюфьева. А сколько ж?

– А сколько не жалко. Вот и будет тебе двести пятьдесят в самый раз!

И дошло до меня, что Баранов, пожалуй, прав. И сердце вдруг сладко забилось в груди. И с чего бы! What’s Hecuba to him? Что он Гекубе? [8] What's Hecuba to him, or he to Hecuba… – Что он Гекубе? Что ему Гекуба? – крылатая фраза из «Гамлета». Принц это восклицает впечатлённый искусством перевоплощения актёра и его способностью переживать события, лично его не затрагивающие. А тот прочел Энея монолог, живописующий страдания Гекубы, жены убитого троянского царя. Иносказательно фраза используется как в отношении человека, безразличного к чему-либо или кому-либо, так и по отношению к тому, кто вмешивается в не касающееся его дело.

– А мистики всякой в жизни, Иван, – сказал мне Баранов, – так её нам, хоть отбавляй. Не жмурься только.