Сергей Рядченко - Укротитель баранов

– А до Ганновера?

– Оттуда? Из Боденвердера? Так тот же полтинник.

– Да нет, отсюда.

Не знаю, честно, зачем он спрашивал. Просто так, не для чего, или чтоб оттянуть момент истины? Да какая разница. Снедала нас с ним в тот день, откуда ни возьмись, бацилла любопытства и какого-то задушевного землепроходства. А вернее землепроходческой задушевности.

– Отсюда, Ярик, до Москвы. Из Москвы до Берлина. А из Берлина уже в Ганновер поездом ту-ту-у-у. Далеко. На карете б не меньше месяца.

– А как? А почему? А зачем?

– Ты чего, брат? «Камю» перепил? Всё путём. Заказик случился. Картины свёз туда. Живопись. Дорогая. У них там в Ганновере город внутри города. Messegelände. Ярмарка такая круглый год. Обалдеть можно. Простор и праздник. Вот уж действительно moveable ! [19] Аллюзия на книгу Хемингуэя « A Moveable Feast » – «Праздник, который всегда с тобой».

Баранов хотел что-то сказать, но я перебил.

– Нет, Ярик! Это нафиг другая басня!

– Ты ж говорил, что невыездной, что подписка, что…

– О! – сказал я. – Видишь? Давай не сегодня! Про невыездных, про невывозимое, про паспорта одни, другие, разные, про таможню туда-сюда, про Messegelände и про цены на живопись, и про Дороти, ах, Дороти, и про зáмок их с братцем Зигфридом и фрау его Габриэль там в предместье, про батистовую блузку белоснежную с ароматом «Poison» в вечеру при свечах в гулком зале меж тевтонских доспехов… Айван, Дороти, Зиги, Габи… и про агента спецслужбы, дивного идиота… Давай в другой раз! А? Я к тебе на Алтай приеду и засядем. Давай? А то вот сейчас начну, и, гадом буду, достигнем точки не раньше, чем на Крещение. [20] Праздник Крещения Господня у нас отмечают 19 января. А у друзей тут 1-е число последней декады декабря, поздний вечер. Выходит, Иван полагает, что на его подробный отчет о путешествии в Ганновер уйдет не меньше, чем 29 дней. И может быть, что он прав. Так что, брат, изыйди искус горделивый! А нам с тобой, брат, прямиком к истине! Давай! – и я схватил крепко Баранова крепкого за руку и крепко пожал ему её; и рисковал, думаю, в тот миг не меньше, чем он с питомцами на арене; видели б вы его физиономию! – Так что тпррррррр-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у, брат! Ворочáемся к нашим бар онам!

Скаламбурил нежданно, и остался премного доволен собой. И мелькнуло у меня, что барон Баранов потешно было б.

А мой друг отнял наконец руку и кивнул, выражая таким образом, пускай и с неохотой, однако ж полную поддержку моим доводам.

– Боденвердер, чтоб ты понимал, это остров. Был им когда-то. На реке Везер. Река и поныне, слава Богу, всё там же. Несёт, как говорится, свои, какие есть, воды куда следует. А следует ей на север в родное Балтийское.

Тишина.

– А ты, Ярослав Акинфиевич, всё это, наверное, знаешь, да? Зря я тут распаляюсь?

Баранов, друг мой, воздержался от ответа и даже глаза отвёл. Вот уж не поверил бы, что и с ним бывает. И меня вдруг разобрало к нему сострадание. Сколько б я ни трудился над своим здоровым цинизмом, а ситуация раз за разом проводит меня на мякине – мне в укор и курам на смех. Тебе зачтётся, говорит мне Дар Событий, зачтётся, Ваня, не сумлевайся. Не знаю.

– А давай, Ярик, присядем.

Мы сели в кресла у квадратного столика под торшером. Папку «Бёрберри» с главным содержимым, как и прочее из архива, я оставил на столе рядом с «мерседесом», а сюда захватил только одно фото. Десять на пятнадцать.

– Да, – сказал я. – Островок, сам понимаешь, с берегом давно совокупился.

Баранов хмыкнул.

– Там и при бароне протока была узкая, в камышах.

Баранов кивнул.

– А теперь всё! Суша!

– Ясно.

– А вот абрисы свои, по реке, островок, как мог, уберёг! Маленький он, конечно, но не плюгавенький. А формой он, как бывает на реках, получается, как корабль. Ну, причалил себе одним бортом, как говорится, на вечный прикол, но бак-то с ютом на месте. И вот, значит, имение их фамильное, Мюнхгаузенов, на носу корабля, значит, а Кемнаде…

– Что, что? Кому надо?!

– Кемнаде, деревенька. Неужто не слыхал? Так вот она, Кемнаде, на корме. Понимаешь? А в деревеньке той церквушка, а в церквушке той пол, а под полом склеп. И вот кто, Ярик, в склепе том упокоен.

Я положил перед ним фотографию.

Баранов ослабил расстегнутый ворот рубашки из-под свитера; Баранов достал носовой платок и утёр им лоб, и глаза промакнул; и усы расправил; и пенсне на носу, и пенсне долой.

– Подари, – сказал он. – Должником буду. Еще раз.

– Забирай. Как тебе откажешь!

– А ты?

– У меня плёнка цела. Да к тому ж, – пошутил, – я уже это видел.

И улыбнулся в одиночестве.

– Ну что? Убедил я тебя?

– Пощады не ждать? – пенсне с носа.

Я покачал головой.

– Не в этот раз. А в этот раз хотелось бы всё ж услышать из уст самого господина укротителя. Как же оно правильно-то с этими нерусскими именами?

– Ну что ж, – Баранов откашлялся. – Имеешь право.

– Кто воевал, имеет право у речки Везер, – сказал я, – отдохнуть.

А Баранов упёрся в кресло и зычно отчеканил:

– Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен!

Бюст просиял.

– Ротмистр русской службы!

Аж эхо на плацу. И пар в морозный воздух из пасти коня и изо рта человека.

– Ну что, господин фрайхерр, – обратился я к сиятельному бюсту. – Вес взят?

– Он что? – оживился Баранов. – Кивнул головой?

– Ну разумеется, – сказал я. – Давай зачётку.

Боммм! – вплыл к нам сюда после предварительного кряка со скрежетом первый удар напольных часов. Как нетрудно догадаться, они были нашим первым с Лидочкой яблоком раздора. Лидочка невзлюбила их в первый же час, как мы после мытарств по Поскотам и Чубаевкам [21] Районы Одессы. Поскот – посёлок Котовского; Чубаевка – район между 7-й станцией Большого Фонтана и 3-й станцией Люстдорфской дороги. въехали сюда с годовалым Санькой, воспользовавшись тем, что нас наконец позвал к себе мой овдовевший дед. Вот всего тут сколько первого . Но при живом деде Лидочка, разумеется, поделать с часами ничего не могла. Зато могла часами ! выпиливать во мне лобзиком своих жалоб фигуры сострадания к ужасным мукам её музыкального организма , причиняемым зловреднючим механизмом , пережитком прошлого – сокрушительным боем дедовских часов. Я, когда отмолчаться не удавалось, твердил ей, что «Лид, от боя – нет отбоя!», что, разумеется, никоим образом никого ни с чем не примиряло. И потому первым , что три года назад Лидочка от меня потребовала, когда мы зашли в квартиру с похорон, это выбросить их, его часы , немедленно и чуть ли не с балкона. Долго сказку сказывать, но теперь часы стояли там, где стоят, в длинном темном коридоре, который уже давненько служит нам чем-то вроде чулана. Часы эти высокие, выше Ярика, из морёного дуба с белым, а не желтым, и круглым, а не квадратным циферблатом с римскими цифрами и цельной стеклянной дверцей во весь рост, что мне всегда нравилось, а не как у других – со скворечником отдельно для стрелок, да еще, если что, и для кукушки, и с другой дверцей внизу для маятника и гирек на цепях; мне всегда в таких виделась вивисекция, и скребло даже на сердце, когда рядом; а тут, в дедовских, в моих теперь, всё было, как надо – строго, слитно, самобытно; тут ведь даже на маятнике внизу не просто диск себе туда-сюда болтался, а вмонтирован в него был настоящий барометр, красивый и безошибочный, и меня, человека приморского, этот изыск тешил, равно как и отсутствие прочих – кукушек там с соловьями и скелетов с косами – хотя, к слову, от жакемар [22] Жакемары – приходящие в движение на циферблате раз в час (или чаще) фигурки людей или животных в определенной веренице с подтекстом, имитирующие отбивание времени и бренность бытия. я б, пожалуй, не отказался, пускай назидали б. А в основании часов был ящик с секретом, о чем теперь уже знал только я один. И уж чего бедной Лидочке было и вовсе невдомёк, что у меня там в сафьяновой почему-то синего цвета коробке из-под духов в форме сердца с золотым замочком, в промасленном, сшитом еще мамой, байковом, со шнурком, мешочке, лежит папина «беретта» с фронта с запасным магазином и россыпью патронов калибра 6,35мм, которых тут не добудешь. А вот что и сам я не до конца мог себе уяснить, так это зачем я не перестану по сей день два раза в месяц часы эти в темноте заводить, стрекотать наощупь цепочками, вздымать доверху цилиндры гирек и толкать в жизнь маятник с барометром на диске, зачем мне это не надоест, почему я, подобно аборигену из племени в суеверном ужасе пред карой небес и гневом шамана, продолжаю вершить сей ритуал настойчиво и смиренно, невзирая ни на пьянки, ни на что бы то ни было. Зачем? Я не знал. Но порой мне приходило в голову, что делаю это назло собственной жене. Ответ меня, надо сказать, не устраивал. И не потому, что я страшусь какой-нибудь правды о своей персоне, а потому просто, что из того, что мне о себе было ведомо, он как раз с правдой и не увязывался. Не в моей натуре было злокозничать, а в моей натуре при всём здоровом цинизме было сострадать и содействовать. А еще я Лидочку любил. А еще виноватым был перед ней, и хотел эту вину хоть как-то загладить. Так что не знаю. Такой вот боммм! к нам сюда проследовал от напольных часов из мрака. И проследовал он сюда к нам еще десять раз.