Сергей Рядченко - Укротитель баранов

И сказал я ему, пока он отирал со щёк свои румяна, вот что.

Я сказал ему, что…

Ему сказал, а вам будет неинтересно.

Потом мы угощались какими-то сушеными мясами и фруктами и запивали это чаем с брусникой, а Санька сладко дрых на своих ворохáх. Баранов поглядывал на меня то с прищуром, то навыкате, то с искрóю, а то сó льдом, как в четвертой главе у Пушкина, где прямым Онегин Чильд-Гарольдом со сна садился в ванну сó льдом. А вокруг сновали люди из барановской свиты, бесшумные, как в немом кино, и проворные, как там же, но только плавно и вкрадчиво, не как в нём, а как в подводном царстве у Посейдона, куда угодил вдруг кубарем, подстать Садко с его самогудами, и баял нынче сказ без умолку о себе самом, и звон звенел в голове и по всему выходному, и воздух из меня вдруг весь вышел, старый и спёртый, а новый вошел вдруг, пронял до донца, и стало мне так, будто шёл я, шёл, шёл, и наконец пришёл, и не нужно ни осмотрительным больше быть, ни готовым к худшему, а просто можно быть, или не быть, – вот и весь не вопрос.

Не иначе Баранов под своё укротительство угораздился еще и гипноза мастером. Потому как откровения из меня к нему изошли такого свойства, будто мне кто вкатил правды сыворотку, и всё насквозь там со мной заодно пронизалось моей хрипотцой, этаким её, хрипотцы моей, округлым, хорошо темперированным бу-бу-бу, и под это бу-бу-бу ясность моя, что добыл вчера после стольких лет охоты, разлетелась вдрызг, а на место её сыскалась иная, всамделишная, видом попроще; приналег я тогда плечом на трещину в декорациях и протиснулся наконец за кулису своей житухи, тут и сказочке вышел край; голос мой прервался, чары испарились.

Ума не приложу, что Баранов смог из этого себе выхватить, кроме, пожалуй, моего конька нового времени, что мир вокруг не без добрых, скажи, людей, и что взяли меня таки после всех мытарств в экипаж на «Балаклаву» для кругосветки, и теперь мы шкурим-драим и рангоут оправляем.

– М-да, – подытожил Баранов. – А ты говоришь.

Я потряс башкой и растёр себе уши, и рискнул показаться еще большим идиотом:

– Слушай, а что это было? Нагородил тебе тут, как в купе первому встречному. Чего не оборвал?

– Так ты ж, Вань, контуженный, правильно? – успокоил меня Баранов. – Вот и облавинился. На радостях. Не хандри теперь. Здоровее будешь.

А для своих Баранов объявил с вкрадчивой зычностью на полцирка, что за время разлуки, видите, друг его, то бишь, я, чистым спиртом выверенный, заимел себе, знаете, слог, и быть ему, по всему, теперь нашим Гомером.

Барановский закут вдруг, как по мановению, и оно, угадаем, было, взял да опустел. Я усвоил, что людям Баранова присуща грация их полосатых подопечных, и в проворстве с крадучестью они им тоже не уступают, а, если надо (по мановению), то и фору выдадут, не поморщатся.

Тихо, сладко дрых Санька на ворохах.

Уповая, что теперь меня слышит только Баранов и никто другой, я сказал в оправдание:

– Знаешь, Ярик, все эти годы в живых тебя не числил.

Баранов ткнул себе в грудь большим пальцем.

– Та же фигня, – сказал он. – От надежных людей знал, что тебя…

– Грузом двести?

Дальше мы молчали и глядели друг на друга, как на мрамор из-под рук Микеланджело, и могли бы так глядеть и молчать еще б месяц. Еще бы год. Но Баранова позвали, и я, перемятый виражами, прикорнул на ящике. И приснился мне розовый заяц, он пожаловался с порога: «Я бы так мечтал, чтоб меня называли фокусником, а меня все зовут старый пердун»; он ушел безутешным; а его сменил растущий скандал, где заслуженный Коми-бас выступал монолитом, о который вдребезги сокрушались чьи-то тявканья и амбиции. Скандал и баюкал и теребил, он прельщал и отворачивал; было в нём в полудреме той и сладко и гаденько, как в объятиях с дурнушкой.

– Да оно и к лучшему, – сказал мне Баранов, воротясь, а я стал отнекиваться, что дурнушка, мол, тоже случается даже очень себе ничего и такая, что красавицам и не снилось, так что надо бы, хлопнув по попке, спасибо ей, Ярик, сказать, а не дуться, что угораздило.

– Что ты мелешь? – Баранов сунул мне в руки кружку с жарким кофем без сахара, и все мулатки Бразилии вмиг предстали предо мной в лоснящейся самбе, и сон слетел с меня, пробудив к предвкушению славных битв.

– Жадность фраера сгубила, – сказал мне Баранов. Он успел ополоснуться, был свеж и причесан. – Значит так, раз так.

– Ты о чем?

– О чем? Об алчности человечества. В целом. Вот, Иван, об чем. И о нехороших людях, как о частных её представителях.

– Его, – сказал я. – Человечества.

– Её, – сказал Баранов. – Алчности.

– Негоразды? – спросил я.

– Гастроли отменяются.

– Ни фига себе!

– Борзеют люди, – сказал Баранов. – Я им, коль на то пошло, и вечернего не выдам. Правильно? Сами напоролись. На свои же рога. Пусть теперь ищут-свищут.

– Ты тогда хоть вилку дай, – сказал я. – А то я налегке.

– Да брось, – сказал Баранов. – Ты что думаешь, ваши пострашней алтайских? Да не боже ж мой.

– Так что, бандюки всё-таки?

– А кто теперь не бандюк?

– А ты их тиграми.

– Эх, – сказал Баранов. – В том-то и беда, что всем хороши мои, но!..

– Ты что ж, ни разу их на пулемёт не поднимал?!

– Ну, типа того.

– А челядь твоя? Они как на подъём?

– Челядь? – усмехнулся Баранов. – Это больше клуб по интересам. Добровольное, знаешь, Общество Содействия Развитию Циркового Искусства и Всеобщего Благоденствия.

– ДОСРЦИВБ, – сказал я. – Добровольное? А ты завклубом?

– Они у меня, Иван, понимаешь, племя себе такое аборигенов, да? С тотемами и табу.

– И сушеными головами?

– А как же! – хохотнул Баранов. – Цанца [3] Тсантса ( цанца ) – особым образом высушенная человеческая голова. В настоящее время охота за головами находится под запретом, однако на деле за определённую сумму можно заказать себе подобный сувенир. – лучший трофей в Балагане.

– А ты у них вождём? Под дождём!

– Вот же прицепился! Я у них, Иван, шаманом.

– Тогда хватай бубен, а мне найди все-таки вилку.

– Эх, – Баранов навис надо мной, отхлебнул у меня из кружки, положил на плечо мне ладонь и укротил свой бас до шепота. – А знаешь, Вань? Обожаю такие вытуберанцы. Когда всё вдруг, в один, понимаешь, миг. Как в цирке! Алей-оп! – Баранов могуче раскинул свои шуйцу с десницею, подстать Полю Робсону с его широтой и раздольем, [4] За треть века до встречи Баранова с Иваном Поль Робсон в специальном киносюжете спел по-русски 36-й, канонический, вариант «Песни о Родине» Исаака Дунаевского на слова Кумача из кинофильма «Цирк». «Широка страна моя родная! – спел Робсон. – Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». И дальше, товарищи, по тексту: «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, человек проходит как хозяин необъятной Родины своей. Наши нивы глазом не обшаришь, не упомнишь наших городов, наше слово гордое «товарищ» нам дороже всех красивых слов. С этим словом мы повсюду дома, нет для нас ни чёрных, ни цветных, это слово каждому знакомо, с ним везде находим мы родных». Ну, и с чем тут поспоришь, особенно теперь? И долго потом крутили его перед каждым сеансом во всех кинотеатрах, отчего чернокожий бас из Америки стал нам своим не хуже Шаляпина. и повторил: – Алей-оп! И курам на смех! А ты замышлял, да? Вертел в мечтах своих у себя в руках судьбу свою грандиозную! Прожекты пестовал. А по барабану! – Баранов взметнул свой крепкий перст, указуя сквозь обшарпанный потолок, сквозь купол цирка, мимо пристроившегося там на корточках Дара События надо мною, сквозь пасмурные небеса и хладный космос куда-то в центр нашей галактики и прошептал мне в ухо так, что мороз по затылку: – Это ведь Сам Автор, чу! вносит штрих свой, ну два штриха, три, четыре, двадцать два, в нашу с тобой, Иван, мазню с перемазнёю. В нашу, что затеяли, Иван, мы с тобой, безалаберщину.