Светлана Макаренко–Астрикова - Милонга в октябре. Избранные романы и новеллы

Там, где все еще питала воздух пряным ароматом зеленая трава, где плакали прозрачными, хрустальными слезами чуть наклоненные вперед ветки боярышника или бузины.. Она сильнее зажмурила веки, ее подвижные ноздри напряглись, глубже и полнее вдыхая в себя этот странный, далекий аромат дождя на другой стороне Влтавы. Он был так ей нужен сейчас. … Он бы успокоил ее ноющее от непонятного, тоскливого волнения, сердце. Девушка оперлась руками о подоконник, легко скользнув телом, села, прислонившись к простенку, сцепив пальцы под согнутыми коленями. В этой ее позе было что – то от подростка, беззащитного ребенка, словно озябшего на ветру, на дожде, пытающегося согреться. Где – то в глубине комнаты раздалось треньканье мобильного, и легко, словно кошка она соскользнула вниз, все же зацепив локтем подушечку – думку. Та тугим тяжелым комочком упала куда – то в сторону. Она ощупала рукою возле себя, наклонившись. Не нашла ничего и осторожно двинулась вглубь комнаты, на звук телефона…..

– Алло? Слухаю, Ивински! Валерия Павловна? Как я рада… Ваш голос так близко. – девушка выдохнула, чуть всхлипнув. – Вчера звонила отцу, не могла понять, чем он так встревожен, а сегодня хотела Вам звонить, но Вы опередили. Спасибо. Что? Уехали с мамой на десять дней в профилакторий? Хорошо. Что? Нет, все хорошо. Мы с Лилей гуляли по городу, зашли в кафе, магазин, поздно вернулись. Есть чем Вас обрадовать. Скажите моим, что, может быть, я подпишу контракт с филармонией еще на год. Условия хорошие. Пока – думаю. Что? Я тоже счастлива Почему Вы плачете? Нет – нет, я по голосу слышу… Маме скажите, что ей напишу. Да, я все получила. Такие славные книги. И за кассеты спасибо. А кто у Вас там лает? Вот это да!! А сколько ему? Ух, ты! Значит, Арсик? Передайте привет ему от меня. Какая кроха… Я тоже всегда хотела иметь кого – нибудь, но немного боязно. Что? Нет, запутаться в поводке. – Наташа засмеялась и было в ее смехе что то от растерянной, спрятанной глубоко в душу даже и от самой себя, грусти одинокого ребенка … – Валерия Павловна, Вы не представляете, как я рада слышать Вас! И я – целую. Спасибо. – Отключив экран мобильного, она неожиданно прижала его к губам, даря гладкой плоскости тепло своего дыхания. Блестящая соленая капелька незаметно сползла по ее щеке на подбородок, и еще куда то вниз, в сторону сердца…

…Звучали последние аккорды в финальной коде «Второго фортепианного». Зал затих в преддверии окончания прозрачного, будто бы кружевного волшебства мелодии. Лишь изредка и издалека раздавались сдержанные, глуховатые покашливания и шорохи… Напряженная пауза торжественного завершающего аккорда разразилась нарастающим гулом аплодисментов, сначала едва докатившимся до нее, потом обдавшим яростью солнечных теплых брызг с головы до ног. Все, все было позади. Утомительный, несколько тягучий, как медовый сироп, день репетиций, с постоянным, чуть раздраженным постукиванием дирижерского жезла пана Свободы. И еще, волнующий, раздражавший нервы, едва уловимый аромат «Hugo Boss». Он наплывал на нее, откуда то издали, из верхних рядов оркестра, ненавязчиво окутывал, ложился на клавиши, которые она ласкала привычно и чуть нервно, высоко выгнув кисть хрупкой руки. Прятался за октаву и дразнил капризную, слегка усталую от своей, почти трехвековой молодости, глубокую, нежную моцартовскую мелодию. Она то и дело кусала губы, чуть смеясь про себя, каверзной мысли. Мысли о том, что мелодия может смешаться с дразнящим ароматом. И, кружа в ее голове, как опалые листья на пражских мостовых в эту осень, упасть на клавиши, шаловливым напевом, каплями, брызгами, солнечным драже. Она немного боялась этой непрошенной вольности воображения, птицей просящейся наружу из клетки ее души.

И потому – то, несколько последних pianissimo, разбросанных ее тонкими пальцами в широком порыве щедрого арпеджио, были очень похожи на редкие, упругие капли дождя, бьющие в стекла окон с силой, которая совсем казалась несвойственной трехсотлетнему, изящному и глубокому кружеву мелодии Моцарта.. Публика в зале удивленно и очарованно ахнула, предвкушая нечто небывалое. Но тут, в непрошенное чародейство Наташи внезапно и с властной мягкостью вмешалась дирижерская палочка и тонкий, зовущий, почти птичий, всхлип флейты. Руки девушки чуть дрогнули, тотчас откликнувшись на этот страстный, волнующий зов, и все мгновенно потонуло в пронзительном звоне нот, которые, замирая, ускользали, куда то вверх, вверх, под широкий, сводчатый купол филармонического зала. Тишина длилась всего лишь долю мгновения. Почти сразу же зазвучала в зале другая музыка. Нестройная, как шум морской волны, окатившая ее теплом почти что до жара. Гул нарастал, превращаясь в мощный шквал, она зябко передернула плечами и тотчас ощутила, как ее пальцы сжала твердо – теплая ладонь дирижера:

– Вставайте, дитя. Уже – поклон. Весь оркестр сейчас стоит перед Вами. Публика стоит перед Вами. Кажется, миг еще, и взорвется крыша! – Судя по шепоту, пан Карел улыбался и чуть щурил глаза. Он был доволен. Она точно улавливала, кожей чувствовала это. Как и тонкий, дразнящий ее ноздри аромат «Hugo Boss». Турбин, спустившись с верхних рядов оркестра, встал рядом с нею, держа в своей руке ее тонкую, теплую правую ладонь.

Сделав несколько шагов вперед, она вдруг почувствовала жар рампы, мощной лавою растекающийся по плечам и груди. На мгновение ей стало душно, и девушка осторожно попыталась высвободить чуть дрожащие пальцы из твердой руки Турбина. Но ей это не удалось. Он держал ее слишком крепко.

– Пани Ивинская, осторожно! – вдруг шепнул он ей прямо в мягкую, нервную глубь уха, обжигая дыханием. – Мы с Вами на краю сцены. Рискуем свалиться! – Усмешка будто дрожала на его губах. – Или нас снесет шквал овации. Делайте Ваш поклон. – Он выпустил ее руку, чуть отступив назад. Волна дразнящего аромата отхлынула от ее щек, плотно окутав спину и плечи. Она, выпрямившись в струнку и глубоко вздохнув, согнула колени, чуть скрестив руки на груди и уронив голову. Это был знаменитый «поклон Ивинской» – больше похожий на молитвенное благодарение зрителям.

Осыпанная цветами, она и сама была тонким цветком, лепестки которого приникли к этой залитой светом сцене, и что-то невесомое, воздушное, хрупкое, трогательное и, одновременно, трагически одухотворенное, было в ней. Аплодисменты, ровно, не утихая, катились к ее ногам, душистые лепестки касались плеч, падали на оборки платья, ласкали ладони. Она блаженно улыбалась, смежив веки, в попытке представить глубинным зрением, внутри души, самое себя, склоненную перед залом.

….Перед залом никогда не кажущимся ей ямой, черным провалом, а бывшим всегда лишь волной тепла, громадной, охватывающей властно, полностью, глубоко и несущей трепетно на каких то незримых крыльях, вверх. Ей нравился этот полет, она жаждала ощущений, несущих вверх ее душу, но как она не силилась, ей не удавалось полностью выстроить в воображении картину, так волнующую ее. Только запахи, звуки, оттенки их, расплывчатые пятна. Светлые или темно-серые, молочной белизны, еле различимые, легко, стремительно движущиеся. Как некие туманные облака в зыбком просторе. Просторе небес ее воображения. Небес беспокойных, восприимчивых, волнующихся и волнующих, часто без причины, ее саму – мятущуюся, своенравную, непонятно – притягательную, капризную, странную, раздражающую почти всех и вся.