Евгений Финкель - Дети Грауэрмана. Роман-рассказка

Пока дед Гриша читал свежую «Звезду», купленную в киоске «Союзпечати» (на бульваре в застекленных рамках выставляли «Правду» и «Известия», но не «звездочку»), я был занят своим делом.

Дело у меня было такое: я считал «иностранки» – несоветские машины. На Никитских таких было полно. Не то что на окраине Москвы.

Дед посмеивался. «Что ты делаешь, Женя?» «Наблюдаю».

Мы с ним как-то заспорили, какую машину можно считать «иностранкой». Я говорил, что это не только те, которые сделали не в СССР, но и «дипломатические» с красными номерами, даже если «Волги». Дед говорил, что так нечестно. Он прав, конечно, зато так больше получается.

В удачный день можно было сто «иностранок» насчитать, пока он «звездочку» дочитает. Ну, хорошо, не сто, а двадцать.

В середине 80-х я вернулся на Никитские. Иногда выходил из дома и отправлялся на Суворовский бульвар. В киоске «Союзпечати» можно было купить «Литературку» или даже «Огонек», которые к тому времени крепко осмелели. А еще лучше было просто пойти на бульвар с книжкой.

Но в тот раз я пошел просто так.

Сижу на своей лавке и наблюдаю. Тут на лавку напротив садится рыжий бородатый человек и второй кто-то. Рыжего я узнаю по «Огоньку»: это Юрий Норштейн, мультипликатор – «Ежик в тумане», «Сказка сказок».

Я сижу просто так. А он поднимает каштановую ветку и начинает что-то рисовать на земле. Они там о чем-то говорят, он рисует. Мне не слышно и не видно, о чем.

И стало мне так странно. Люди делом заняты. А я – просто так. Хоть стихи сочиняй.

В детстве была у меня работа. Жили мы в санатории «Клязьма». Мы – это дед Гриша, Бабаня и я.

Осенью – в школу, последнее лето. У меня трехколёсный велик, ещё не «Школьник».

Зато была у меня работа. Настоящая, все мальчишки завидовали. Я работал у деда почтальоном.

До завтрака брал дедушкины десять копеек и ехал на велике в санаторский киоск за газетами. Покупал «Комсомолку», «Звёздочку» и «Вечёрку», если была.

Сдачу отдавал деду. А потом мы пили газировку из автомата. Мне – с сиропом, ему – без. Старики не любят сладкое, не то что дети.

Я хорошо читал, но взрослые газеты читать было не очень интересно. Зато мне разрешалось ножницами вырезать из газет ордена. У меня этих орденов была куча. Но все равно вырезал, мало ли зачем.

А ещё газеты пахли. Мне казалось, что лучше всех пахнет «Звёздочка», или по-настоящему «Красная звезда». Там было много про войну. Которая была, которая идёт далеко-далеко, и которая ещё будет.

Про войну интересно всегда и всем, даже маленьким мальчикам. Я себя маленьким не считал.

Маленьким я хотел стать юным барабанщиком и умереть на войне, как в песне. А когда подрос, решил стать военным корреспондентом. Чтобы дед читал по утрам мои рассказы про войну. Сам он про войну рассказывал мало.

А пока я работал почтальоном, надо же с чего-то начинать.

Потом наступила осень и началась школа. Дед Гриша, Бабаня и мама отвели меня в первый класс.

Мне больше некому было приносить газеты по утрам. Мама газет не читала.

Школа на завтрак, продлёнка на обед, уроки на ужин. «Женя, ты сделал уроки?» – у меня косые палочки не получались.

Мне объясняли, что сначала надо окончить школу, потом – институт, и только потом можно будет снова начать работать.

Прошло пару месяцев. Как-то мама спросила: «Ну, что? Всё ещё хочешь стать военным корреспондентом?»

– Нет, мама. Я на пенсию хочу, – меня учили быть честным.

Капотня. Я приехал туда следом за мамой весной 1970 года. Как на дальнюю неведомую заставу. Где мы заново начинали жить. После наших Никитских и Рублёвки.

Там нечего было любить. Я пробовал полюбить факел нефтезавода. Но разве можно любить факел?

И тогда я полюбил черёмуху. Справа от подъезда был островок зелени, укрытый ею. Под её сенью я прятался, как в шалаше. Ложился на землю и дышал. И меня никто не видел.

Потом черёмуха отцвела, запах пропал. Но я продолжал прятаться.

Это было поздним летом. Еще до школы. В мой шалаш забралась девочка. Она была из соседнего подъезда. Я её раньше видел, но не знал, как зовут.

«Это моя», – сказала она. «Что твоя?» – спросил я. «Это моя черёмуха». «Почему?» «Потому что я первая». Мой маленький мир рушился. «Зато я тут живу, в первом подъезде». Она посмотрела на меня, запустила руку в зелень и вытянула оттуда на ладошке горсть черных ягод. «На!» Я взял, пожевал и выплюнул. «Дурак, – сказала она. – Так надо». Снова запустила руку в зелень, вытянула горсть и сунула ягоды в рот. Щеками старательно изобразила, как надо. Скорчила смешную рожу: ягода рот вяжет. Потом сплюнула косточки. Снова сунула руку в зелень и дала мне черных ягод.

Ее звали Таня. Она умела делать «мостик».

1 сентября 1970 года. Школьный двор. Беззубые улыбки. Одна прекрасней всех.

Полчаса спустя. Я в печали. Мама спрашивает: «Что случилось?» Бабушка спрашивает: «Хочешь писать?» Дедушка смахивает набежавшую слезу. Я печален, потому что меня и ту девочку ведут в разные классы.

Час спустя. Я счастлив. Кто-то помолился за нас. Она сидит прямо передо мной. Можно протянуть руку и потрогать бантик. Снимаю и протираю очки. Она оборачивается и показывает мне язык. Или улыбается? Или улыбается. Без очков я плохо вижу.

– Меня зовут Женя.

– А меня – Лина.

Она была красивая. Рыжая девочка с лисьей улыбкой. Тоже – грауэрмановская.

Они звонили три раза, я выбегал в коридор, спрашивал «Кто там?» и приоткрывал дверь на цепочке, выглядывал, радостно говорил «А это вы», снова закрывал дверь, снимал с цепочки и распахивал перед гостями. Так меня учила Бабаня.

Она была моей сестрой. Не родной, конечно. И даже не двоюродной. Милка была на год младше меня, и у нее была привычка обниматься при встрече. Я открывал дверь, и она меня обнимала. Красивая. А за ней стояли ее родители. Очкарик папа, я тоже был очкариком, и красивая мама.

Девочек я стеснялся. У меня в классе была Лина, которую я любил. Но разобраться в своих чувствах мне было сложно. Потому что в гостях у бабушки Кати я сох по сестре Тане, а у Бабани и деда Гриши мне становилось немного жарко, когда приводили Милку.

Лина и Таня были далекие-предалекие. А Милка любила быть близко. Она могла запросто навалиться, чмокнуть в нос и сказать так ласково-ласково: «Очкарик». А потом: «Пошли в шкаф». В нашем шкафу мы прятались и целовались. Я снимал очки и запихивал их в карман дедовского парадного пиджака. Мы целовались, а его медали звенели над нами. «Что это вы там делаете?» «Мы в прятки играем». «От кого прячетесь?» «От людей».

Ее родители часто ругались, даже у нас. Мы убегали во двор или забирались в шкаф. Но в такое время нам было не до поцелуев. Милка прижималась ко мне и говорила: «Никогда не выйду замуж».