Евгений Финкель - Дети Грауэрмана. Роман-рассказка

В Щёкино мы жили на удивление хорошо. Или это только мне так казалось?

Через пару недель после нашего приезда папа принёс лобастого трёхмесячного щенка. Это была Дэзи: мама – немецкая овчарка, папа – волк. Жизнь моя наполнилась восторгом: у меня есть собака!

Меня Дэзи любила, деда уважала и обожала спать, привалившись к его ногам, мама её кормила, но слушалась эта псина только отца. Росла Дэзи стремительно, и скоро мы перестали запирать входную дверь. Она впускала всех, любых, а потом просто ложилась на пороге… Если чужой пытался выйти, а отца не было дома, чтобы дать команду, в горле её начинало клокотать (она никогда не лаяла), и обнажались клыки. Ни я, ни мама, ни дед не могли сдвинуть её с места.

К нам перестали ходить соседи. Все разговоры велись теперь через порог или на лестничной площадке. Скидок на возраст Дэзи не делала, хотя на улице была вполне добродушна. Если только ей не казалось, что кто-то собрался проявить агрессию в отношении меня.

Дэзьку в посёлке боялись, но истинная слава пришла к ней после того, как в нашу пустую квартиру (папа на работе, дед на улице, мама у соседки, а я в школе) – зашла цыганка. Юбок на цыганке было много – осталась одна. Когда с улицы вернулся дед, цыганка сидела, поджав ноги, на столе в большой комнате, и тихо выла… Папа приходил с работы очень поздно, и за это время на нашей лестничной площадке перебывал, кажется, весь посёлок. А Дэзи мирно спала на пороге. (Все юбки Дэзька утащила на своё «место» и отказалась отдавать даже папе).

Так мы и жили. Папа пропадал на стройке, дед мастерил мебель. Квартира была пустая, и дед сбил топчаны моим родителям и себе, сделал столы в комнату и кухню, табуреты и даже деревянное полукресло для отца. В руках у него всё «горело».

Я спал в чулане с маленьким окошком на купленной (!) раскладушке. Это были два Х-образных соединённых основания с натянутой парусиной. Когда «кровать» раздвигалась, я залезал в неё с торца. Дед спал в маленькой 5-метровой комнате, папа с мамой в большой (метров 12). В кухне зимой жили в клетке куры.

С первого сентября 1949-го я пошёл в третий класс Яснополянской средней школы. Той самой школы, которую граф Лев Николаевич Толстой построил когда-то для деревенских детей. Своих детей, хоть и деревенских. В Ясной Поляне в том, что дети были его, никогда не было никаких сомнений. Граф был большой «ходок», как говорили тогда. Портреты всех первых учеников висели в коридоре на втором этаже школы. Сходство с графом было несомненным. Ну, просто «зеркало русской революции».

В школу нас, детей зэков, возили на ГАЗовской «санитарке». Дверь снаружи запирали на висячий замок. В кабину садился конвоир. Детей «вольняшек» возили отдельно.

Отношение в школе было соответствующее: нас почти не вызывали, но отметки ставили. И даже хорошие.

Женщин, жён расконвоированных зэков – ИТР, по воскресеньям возили на рынок в Мценск. Их сажали в открытый кузов грузовика (при любой погоде и в любое время года, правда, разрешалось от поездки отказаться), по углам четыре конвоира, в кабине сержант. Когда приезжали в Мценск, конвойным покупались семечки, и бабы расползались по базару. Через пару часов обратно, таким же макаром.

Тогда же у меня появился шрам на правой щеке. Бежал я возле наших сараев за домом, споткнулся и упал лицом на разбитую бутылку. Осколок стекла вошёл мне в правую щёку и практически отрезал её вместе с нижним веком. Было воскресенье. Отец на работе, мама в Мценске, дома только дед. Пока нашлась машина и конвойный, я потерял довольно много крови и чуть не потерял болтавшуюся «на ниточке» щёку. Меня отвезли в Яснополянскую больницу, и там женщина-хирург Галина Николаевна спасла мне глаз и пришила щёку. Но шов получился не «косметический» – не было тонкой иглы. Когда на следующий день привезли маму (отца не пустили), я выбежал ей навстречу с криком: «Мамочка, глаз цел!»

Там же, в Щёкино, я впервые самостоятельно сел за руль и «угнал» машину. Где-то недалеко от нашего дома жил водитель грузовика ГАЗ-51. Он приехал на обед, а я насажал полный кузов детворы, с помощью согнутой проволочки завёл мотор и неспеша поехал вокруг наших домов. Машину я вёл стоя, мелок был. На втором круге появился водила, но догнать машину не мог – мы ехали быстрее, чем он бежал. Когда мы остановились, бить меня он не стал. Только матерился…

Вечером отец надрал мне уши, но не сильно, а потом долго хохотал, уже лёжа с мамой в постели.

Маму помню с рождения. Мама пахла молоком и сигаретами. Папа пах очень вкусным соленым потом, особенно его тельняшки и спальники. Но почему-то его я помню лет с трех, не раньше. Жуткое такое воспоминание. Про лишай.

Бабаня и дед Гриша сняли дачу в Баковке. Наверное, папа им подсказал. Вся страна знала: в Баковке делают гондоны, по-аптечному – презервативы, по-народному – ошибочно, «резиновые изделия номер 2». Но тогда я этого не знал. Как не знал и того, что мой папа скупал эти изделия не только, чтобы у меня не было братиков и сестричек, но и для каких-то там «экспедиций».

Короче, привезли меня в эту Баковку. Водят за руку, как маленького. Как будто я дурак какой, как будто убегу. А куда бежать-то? На фабрику гондонов что ли? Скука смертная. Одно хорошо: живности много – котов, собак, петухов. Я с ними вместе скучал по оврагам, когда отпускали.

А однажды вынимает меня Бабаня из оврага – и в крик. «Ой, – кричит, – ой, Гриша, а у Жени-то лишай!» Шуму было… Перепугался я не на шутку.

Но еще страшнее мне стало, когда папа пришел. Уж очень взгляд у него был оценивающий и настораживающий. Этот взгляд я на всю жизнь запомнил. Чувствую: примеривается он. И не убежишь.

Глазом моргнуть не успел, как схватил меня папаша в охапку, между ног зажал и машинкой больнючей стал мне волосы брить. Вот гад. А я орал. Так орал, что аж на фабрике резиновые изделия полопались, честное слово.

Но не сдался папаша-богатырь – обрил меня налысо, чисто Колобка. И не стало в моей жизни кошек и собачек, это уж Бабаня постаралась. Она мазала меня йодом и зеленкой в таком количестве, в каком папа покупал гондоны для экспедиции. Что сделало меня глубоко несчастным и здоровым. Впрочем, ненадолго.

Из воспоминаний отца о научном подходе к гондонам: «Эти изделия были незаменимы для взрывных работ в воде. В Баковке я приобрел солидных размеров картонную коробку, по каждой стороне которой шла крупная надпись: „Презервативы 1000 штук“. И потом вечерами, у костра, мы с шутками-прибаутками натягивали презервативы на бикфордов шнур (которому по закону полагалось гореть в воде и без защиты). Кончик надо было обрезать и закатывать один гондон на другой, добиваясь герметичности».