Евгений Финкель - Дети Грауэрмана. Роман-рассказка

Так в моей жизни появились Шерлок Холмс, доктор Ватсон и миссис Хадсон.

О, волшебные часы первого чтения «Этюда в багровых тонах», «Голубого карбункула», «Союза рыжих», «Пестрой ленты». И чудовищные радужные сны после. В них я был Ватсоном. Мне всегда хотелось присниться себе Холмсом. Не получилось ни разу. Зато каким я был Ватсоном! Какие закручивал сюжеты!

И ничего не помнил наутро. Абсолютная пустота.

Я пытался рисовать свои сны. Но выходила сплошная нелепица и скука.

Для записей нужна бумага. У деда Гриши ее было – завались. Не какой-нибудь в клеточку или в линеечку (а то и совсем позорной, в косую линеечку), а настоящей – белой. Только на такой мог писать Конан Дойль. И, конечно, – чернилами. Только на такой мог родиться настоящий детектив – чтобы все ахнули. Но не рождался.

И тогда я придумал писать с натуры. То есть с дедушки.

Дело в том, что дед Гриша был экспертом. И распутывал очень хитрые дела. У него была своя миссис Хадсон – Бабаня. Она была непохожа на Рину Зеленую (которая бывала в нашем доме, но еще не ведала, что станет хозяйкой дома на Бейкер-стрит). У дедушки был свой Ватсон – по фамилии Манукян. Когда они работали за столом в нашей комнате, мне не разрешали говорить. Совсем.

Но я не терял времени напрасно. Решив написать детектив, я внимательно наблюдал за работой экспертов. И подслушивал.

– Разогреемся для начала?

– По сто армянского с лимончиком?

– По сто пятьдесят, Гриша, легче пойдет.

– Закусим?

– Обижаешь.

Из серванта доставали коньяк и рюмки, из холодильника – майонезную баночку с засахаренными лимонными дольками.

– Можно мне одну? – уж больно вкусные.

Дед манит пальцем, выдает дольку и прикладывает палец к губам. Всё, молчок, понимаю.

Холмс и Ватсон – Финкель и Манукян то есть – чокаются и медленно выпивают по первой. Холмс улыбается. Он всегда улыбается после первой. А Ватсон делает так смешно – бровями. Миссис Хадсон немного хмурится и уходит на кухню. Я запоминаю – потом запишу.

Выпив по первой, сразу наливают по второй, смотрят друг на друга странно и пьют, не чокаясь.

Потом берут по лимонной дольке. И со вздохом разливают по двум рюмкам последние сто грамм.

Эксперты пьют молча. Так и запишем.

Они убирают со стола. Развязывают тесемки на папках и достают документы.

Подсматривать нельзя. Я тихонько играю в своем углу. И подсматриваю.

Там страшные фотографии, знаю. Дед надевает очки, берет их по одной, глядит внимательно и передает Манукяну. Потом вторую. Третью.

(Сейчас он это скажет!)

– Ну, всё ясно.

(Сказал!)

– Что тебе ясно, Гриша?

– Давай писать заключение.

Очень я люблю, когда так.

И они пишут. Манукян смешно сопит.

И вот, экспертиза готова.

Манукян выходит с дедом в коридор. Берет свою шляпу и зонтик. И уходит.

Из кухни возвращается Бабаня. Она не любит быть в комнате, когда у нас этот Ватсон. Миссис Хадсон просит мистера Холмса убрать папки, потому что мы садимся ужинать.

– Анюта, давай по пятьдесят с лимончиком. Холодно, мёрзну.

– Мне капельку. Совсем капельку, Гриша… Нет, ну еще чуть-чуть. Вот так, да.

Они выпивают по рюмочке. И вдруг он ее целует.

Бабушку! В губы!

И тогда я решаю, что не буду писать детектив, а напишу про них. Даже Конан Дойль писал про любовь. Но когда-нибудь потом, когда вырасту, когда пойму, как это можно – целоваться с бабушкой.

Себя я им целовать не разрешал.

Если вы жили в Советском Союзе, то наверное помните, как было страшно ехать на Юг, где что ни год – эпидемия. Вот и мама боялась. А я – нисколечко.

Поселились мы в домике под Алуштой. С нами мамины подружки и их дети.

Там было как в джунглях. Мы лазили по кустам, собирали ежевику и всякое другое, и варили компот – как Бабаня. А еще ловили в море бычков, зеленушек, коньков и игл. Часто ловили трусами, если никто не видел. Крупных бычков и зеленух жарили на палочках, а прочих отпускали. Какой с них толк? Хотя другие мальчишки и девчонки сушили. Для красоты.

Домик был маленький, но хороший. Весь в плюще. Мамы покупали большущие помидоры, огурцы и сладкий лук и резали из них салат. Объеденье.

Вот только одну штуку мы там не любили. Очень страшный туалет. И старались заходить туда пореже. Только если совсем невмоготу.

Мама боялась дизентерии. И добоялась.

За пару дней до отъезда я заболел. Жар, колотун и всякое плохое – через каждые пять минут.

А нам лететь. И денег нет – чтобы поменять билеты и задержаться. И у подружек денег шиш. Все разведенные.

Мама дала телеграмму деду Грише. Не про деньги, а чтоб встречали.

До Симферополя нас довезли на машине. Помню плохо, но одно воспоминание отчетливо и навсегда: мама берет в руки мою голову, поднимает и просит смотреть ей в глаза, я пытаюсь, она говорит очень строго, так строго, как никогда. Она говорит: «Нам лететь несколько часов. Перед полетом ты пойдешь со мной в женский туалет. А потом я все там вымою. Но в самолете тебе в туалет нельзя. Ты заразный. Все заболеют. Нельзя. Ты понял?» Я киваю, очень кружится голова.

В самолете я терпел-терпел и уснул.

Когда проснулся, дед Гриша нес меня на руках, а Бабаня шла в обнимку с мамой. Хорошо, и я снова уснул.

А когда совсем проснулся, то оказалось, что у меня ничего не болит. Только я слабый какой-то.

Бабаня принесла компота. Я спросил: «А где мама?» «Ты только не волнуйся. С мамой все хорошо. Она в больнице».

Детский врач Руфь Самуиловна любила слово «авитаминоз». И кивала головой, когда Бабаня сетовала: де, где ж зимой в Москве добыть свежие овощи-фрукты. Казалось бы, вот – руку протяни – магазин «Консервы». И соки всегда, и покупаем Женечке. Но дороговато. А на прилавках пусто, только банки да жестянки. На прошлой неделе апельсины давали – за час расхватали. А очередь была аж до нашего подъезда. Позавчера Гриша в дальнем магазине, у Консерватории, ананас купил. Полтора часа выстоял и купил. Один в руки давали. Я по дольке Женечке скормила. Кривился, мерзавец, но с сахаром слопал. «С сахаром вредно, Анна Марковна». А ты уговори его – без: «Кииисло». Так Гриша что удумал – слышишь Руфа? – он в «Вечёрке» вычитал, как дома ананас вырастить. Верхушку, хохолок этот самый, срезал – и в стакан. Теперь они у меня вдвоем у стакана дежурят – когда корни пустит…

Страшно важно увидеть начало. Самый первый корешок, самый кончик. Я подвинул кресло поближе к подоконнику, на котором стакан с нашим ананасом. Бабаня говорила: завянет, там холодом от окна тянет. А дед Гриша сказал: там батарея внизу, самое теплое место. Дед лучше знает. Это он придумал. Я в кресле играю, и подглядываю иногда – вдруг показался. Долго так играл. Засыпал, просыпался в кресле. Иногда казалось: вот же он – белеется. Деда зову. А тот: «Ты глазастей меня, вот и разглядывай».