Евгений Финкель - Дети Грауэрмана. Роман-рассказка

Дед меня любил. Я был его последний внук. Двоюродные братья ревновали.

В Спасском я спал на лавке, в щелях жили клопы. Я был весь в волдырях. Мы с дедом объявили клопам войну. Дед сделал мне деревянный молоток и выдавал мне деревянные клинышки. Я забивал клинышки в щели, а дед потом ровнял клинышки ножом. Мы клопов победили. Почти.

Зимой 1943—44 с фронта на побывку приехал папа, но перед этим у мамы случился тиф. Мама чуть не умерла. И у неё отрезали косу. У мамы коса была толстая, почти до колен. Маму побрили. Но косу ей отдали после «санобработки». Коса стала жесткой и чужой. А была мягкая. Я любил с косой играть.

Приехал папа. Мама была очень-очень маленькая и очень-очень худая. Папа носил её на руках и плакал. Они спали на печке, и мама тихонько плакала.

Папа пробыл несколько дней и уехал. Он приехал в дохе и командирском белом полушубке, а уехал в белье. Его завернули в доху «до вагона».

А у нас появилась коза Катька, и ещё нам дали почти полный мешок мёрзлой картошки и полмешка зерна. Дед тут же сделал ручную меленку. Мы её крутили.

Помню лето 1944-го. Я совсем взрослый, мне скоро пять лет. Я сижу на высоком холме, в траве, и вокруг полно земляники. Где-то недалеко мама и другие дети. Я объелся ягодой и сейчас нанизываю её на травинки. Надо сделать четыре травинки (я уже немного умею считать): маме, дедушке, Соне и Мане. Когда ягоды собраны… я их съедаю, смеюсь и начинаю всё снова.

Осенью мы вернулись в Москву.

Помню зиму 1944—45. Очень много снега. Тогда вообще были снежные зимы и сильные морозы. Дорожного движения, в нынешнем понимании, не было.

Сейчас только на старых фотографиях можно увидеть ворота нашего дома «у Никитских Ворот» (в детстве я был убеждён, что «Никитские Ворота» – это ворота нашего дома).

Так вот: в сильные морозы и метели переставали ходить трамваи, в том числе и наша «Аннушка», а снега дворник нагребал к задним воротам столько, что кататься на санках можно было на обе стороны: и во двор, и в Столовый переулок.

Снег дворник топил в «снеготопке» – большой бочке с трубой и топкой, где сжигался всякий горючий мусор. Дворник был один, но во дворе круглый год было чисто, и он ещё топил зимой углём все четыре котельные (корпусов было четыре, и котельные центрального отопления у каждого корпуса были свои; газ в котельные и в квартиры дали в начале пятидесятых), а ночью, с 11 часов, дежурил «на воротах». Ночью во двор могли пройти только «свои». Дворник был «дореволюционный» и очень дорожил своим местом.

Помню, как вели пленных по улице Герцена… Как водят «наших» в таких же колоннах, я увидел довольно скоро.

Помню. Прибегаю домой в слезах: «Мама, мальчишки кричат, что я жид, но я же москвич?!»

– О, майн гот! – Бабаня выскочила в коридор нашей просторной коммуналки, потому что на кухне что-то горело.

И я решился.

– Деда, что такое «оманьгот»? Это когда тётя Маня готовит?

Дед приподнимает очки на лоб. Он всегда так делает, когда я отвлекаю его от газеты.

– «О, майн гот» это вроде «боже мой». Только по-немецки.

– Мы немцы?! – я давно подозревал, что наша фамилия немецкая. Хуже не бывает.

Я уже был готов разрыдаться. Но дед утешил.

– Нет, Женя, мы евреи.

Про евреев я не знал. Не рассказывали. Мне было пять лет.

Когда Бабаня вернулась с кухни, мы с дедом сидели в разных креслах и внимательно смотрели друг на друга.

– Что случилось?

– Я рассказал Жене, что мы евреи.

– О, майн гот!

Мой отец, Финкель Григорий Абрамович, родился в 1904 году на Украине.

Отец прошёл Халхин-Гол, Финскую и Отечественную. На войну с Японией он «опоздал»: пока их часть довезли – война окончилась.

Из Германии отец привёз трофеи: «автомобиль» DKW (двухместное трёхколёсное уёбище на базе мотоцикла с деревянной кабиной; на вторые или третьи сутки папин адъютант, дядя Лёша Люшков, въехал на нём в столб, и «автомобиль» приказал долго жить), курковую двустволку «зауэр три кольца» и скрипку «четвертушку» дивной красоты – для меня.

До того, как отец поехал воевать с Японией, он на день или два был отпущен домой. Мы (мама, дедушка, я и двоюродный брат Юлик) жили на даче в Битце у дяди Паши. Жили голодно.

Дядя Паша и его жена, работавшие «в снабжении», очень толстые люди, изредка нас подкармливали, но есть всё равно хотелось.

Дядю Пашу и его жену в 1949-м посадили. Жена погибла, а дядя Паша появился в 1956-м очень худой и вскоре умер.

Так вот, отец взял «зауэр», и мы пошли охотиться на грачей.

В этот день я впервые услышал выстрел над своей головой и впервые сам выстрелил из охотничьего ружья. Патроны были хоть и немецкие, но с дымным порохом. Плечо я отбил, но горд был необычайно и надолго «прилип» к ружью, хотя по-настоящему начал охотиться только в 1955-м, в Сибири.

Из-за грачей мама пыталась устроить скандал, но дедушка его мгновенно пресёк, заявив, что «всё живое съедобно».

Ни до того, ни позже я не ел ничего вкуснее бульона из серых грачиных грудок.

«Что бы сказал Гагарин, если бы увидел, как ты ешь?» – это Бабаня увещевает.

Достали они меня этим Гагариным. Как будто я виноват, что всё так вышло?

Было мне два года. Понесли меня в Александровский сад – на прогулку. Я в те годы гулял только там, куда меня носили. Гуляем.

Вдруг все куда-то побежали. Дед Гриша меня схватил и тоже побежал. Кричат: «Гагарин! Гагарин!»

Добежали. А мне какое дело? Ну, Гагарин. Это дядя такой в фуражке, которого все любят. Все смеются. Я тоже смеюсь – раз у людей настроение хорошее.

И тогда случилось это. Историческое. Я сам не очень помню, мне дедушка с бабушкой рассказывали. То ли Гагарин был к детям добр, то вид у меня был миролюбивый…

Но схватил он меня на руки.

Все ещё радостней смеяться стали. «Гагарин! Гагарин!» – кричат.

А он меня обнимает. Потом так – на вытянутых руках – поднял и спрашивает громко, чтобы все слышали:

– Хочешь быть космонавтом?!

Реконструкция. На мне круглая шапочка в полосочку. Короткое пальтишко. Рейтузы розовые. Ботиночки на шнурках. Мне два года. Говорить я начал только этой весной.

– Хочешь быть космонавтом?!

– Деда! Я писать хочу!

Бабушка, милая. Дорогая моя, Бабаня. Анна Марковна, золото, ну что ж ты так убиваешься?

Ну, потерялся внук. Ну, сгинул. Но зачем же так кричать? Весь Твербуль переполошила: «Женя! Женечка!»

Да, слышу я тебя, слышу. Вот он (шёпотом), тут я, около дома артистки Ермоловой. В шубке тобой перешитой.

И машин почти не было. Перелез через ограду и от бабушки ушёл. Да, не ори ты, уши закладывает.

А она: «Господи, да где же он?! Я только газету отвлеклась почитать. А он ушёл. Маленького мальчика не видали? В очках? Он же без очков ничего не видит. Женечка!»