Гаджимурад Гасанов - Зайнаб (сборник)

– Вот такая реакция бывает у всех людей, когда перед ними открываю свое второе лицо! – еле слышно выдохнула Зарра. – Боюсь, даже на том свете не найду себе места, где бы могла прятаться от ужаса и презрения людей, которое вызывает мое изувеченное лицо! Вы думаете, мне легко жить с таким лицом, мириться с презрением людей? – из ее глаз брызнули слезы. – Я мечусь между жизнью и смертью, между светом и тьмой и нигде не нахожу душевного покоя! Я на свете до сих пор не нашла ни одного живого существа, способного проявить ко мне хоть элементарное сострадание, ни одной живой души, пожелавшей спасти мою загубленную душу! О, боже, как жестоко я наказана за любовь к мужу и сыну, за верность Родине! Разве я заслуживала этого наказания?! За что ты подвергаешь меня таким испытаниям? – легла на лавку лицом к стенке и навзрыд заплакала.

Она долго плакала, выплакала все слезы, успокоилась, встала, привела себя в порядок; несколькими ловкими движениями рук опять укутала лицо шалью.

– Ради бога, мой земляк, простите меня за женскую слабость. Это нервы… Я давно не встречалась с человеком, который проявил бы ко мне сострадание. Вот и не сдержалась.

В ее глазах была такая отрешенность, такая убийственная скорбь, что я от стыда и слабость за себя, за всех людей на свете готов был провалиться сквозь землю.

– Нет, я в своих бедах никого не виню… Если виновата в чем-то, то я сама… Я не упрекаю и Вас, молодые, – обратилась к молодой чете, – за презрение ко мне. Так устроен весь мир, сам процесс естественного отбора… Просто тогда, когда полмира находилось под кованым сапогом Гитлера, судьбе было угодно, чтобы я оказалась там, где меня опозорили, растоптали, стерли в порошок. Война одних убила, других искалечила, третьи в ее горниле остались живыми, четвертые пользуются благами победителей войны. Мне дает силу сознание того, что таких, как я, изувеченных душевно и телесно, искалеченных войной, у нас в стране тысячи и миллионы. И у каждого из них своя личная беда.… Я родилась несчастливой, иначе, почему среди миллионов советских людей, убитых фашистами, не оказалась и я?

Она заглянула мне в глаза: ее вопросительный взгляд, сознание того, что я ей ничего существенного не отвечу, эти по-детски вопрошающе протянутые ко мне руки сбили меня с толку; моя голова была опустошена, я виновато опустил глаза перед ней.

Ее лицо, вернее, то, что осталось от лица, было матовым; красиво очерченные припухлые губы нервно дергались. Она жестом руки попросила, чтобы я сел поближе к ней. Я был потрясен увиденным, бескрайним горем несчастной женщины, был обескуражен, разбит и еле держался на ногах. Но должен был успокоить мою прекрасную незнакомку. Вместо этого она взяла мою руку в свою и стала успокаивать меня.

У меня мысли перепутались, я забыл, что делаю в этом вагоне, куда направляюсь. Я был в тумане, глаза плохо видели, сердце меня не слушалось. Не схожу ли я с ума? Вдруг пелена спала с глаз, я вернулся в реальный мир. Заметил, что молодая пара, которая собиралась уходить в ресторан, обнявшись, затаив дыхание, слушает исповедь Зарры.

– Благодарю Вас, мой соплеменник, за сердобольность, за то, что приняли меня такой, какая я есть. Вы не испугались, не оттолкнули меня от себя. Не проявили своего омерзения, не выразили ко мне животную неприязнь. А я к такому отношению людей никак не могу привыкнуть. Это для меня самое страшное наказание, страшнее фашистского карцера. Вот так я живу, нет, существую более двадцати лет, – она говорила, не уставая, видимо, решилась выговорить все, что на душе накопилось. – Вы, мой соплеменник, из другой закваски. Вас небеса одарили чутким сердцем, отзывчивой душой. Вы склонны к состраданию, пониманию, участию в жизни тех, кто обижен судьбой. Поэтому таким, как Вы, тяжело тянуть свой гуж, – вдруг у нее настроение переменилось, глаза засияли. – Ох, видели бы Вы меня двадцать лет назад, когда мне было шестнадцать лет! Поверьте, я тогда не была Венерой, но была первой красавицей города. Девушка выше среднего роста, с красивой мордашкой, на которой играла кровь с молоком; с огромными смолистыми глазами, прямым чистым лбом. Мое лицо украшали прямой узкий греческого типа нос, спелые, как черешни, губы. А волосы? Какие были у меня волосы: густые, каштановые, волнистые, длинные до пят! Они многих мужчин сводили с ума. По мне все парни, не только парни, все мужчины нашего города сходили с ума! Но жизнь человеку порою диктует свои суровые условия! За один день войны, за одну допущенную ошибку в среде фашистов я лишилась сына, мужа, лица, чести…

Я видел, сколько горя, отчаяния, презрения к себе испытывает эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой страшной болью в сердце, терпеть человеческое равнодушие, порою унижения, презрение?!

Зарра заметила давно разлитый в стаканы коньяк. Она легким движением руки один стакан подтолкнула ко мне, другой подняла:

– Выпьем за советскую женщину, рожденную богом, выдержавшую все муки фашистского ада, – чуть подумала и добавила, – даже победившую смерть! – отпила пару глотков коньяка, стакан поставила на стол.

– А я произношу тост в честь советской женщины, – с дрожью в голосе вымолвил я, – принесшей нам славу победы, переборовшей лютый страх и фашистов! – я тремя глотками опустошил содержимое стакана.

Мы чуть перекусили, вилками ковыряясь в своих тарелках, каждый ушел в свои думы. Нужна была пауза, чтобы Зарра успокоилась, собралась с мыслями. Мне тоже нужна была передышка. Я должен быть терпеливым, любезным, чутким, взвешенным в своих суждениях и ни в коем случае не ранить сердце этой женщины. Мои мысли должны быть чистыми, задаваемые вопросы лаконичными, недвусмысленными. Главное – не выдать свои глаза. Глаза – зеркало души человека, в которых отражается вся его сущность. Не дай бог, чтобы они подвели меня перед этой женщиной-ясновидицей.

На какое-то время Зарра отвлеклась обозрением просторов за окном. Что она там ищет, что она ищет в глубине своей души? Может, она там, за окном, отыскивает начало нити прошедшей молодости? Мне казалось, монотонный стук колес поезда, вызывающий грусть, эхо прошедшей войны, прокладывается по рельсам через ее истерзанное сердце, через горнило ее души.

– Как я говорила, перед войной я была самой завидной невестой у нас в городе, – ее бархатный голос проникал в каждую частицу моей души. – За мной ухаживали, мне предлагали руку и сердце сыновья самых знаменитых и богатых людей города. У подъезда нашего дома, возле школы на дорогих машинах меня сутками караулили влюбленные в меня неженатые и женатые мужчины. Они меня приглашали в рестораны, предлагали дорогие квартиры, машины, отдых в самых известных санаториях Северного Кавказа, клялись устроить учиться в самые престижные вузы страны. За мной волочились сыновья чиновников города, сами чиновники, артисты, депутаты, военные, в том числе и славянского происхождения. Мой отец, человек прямой, крутой, очень суровый, не соглашался ни на какие условия, предлагаемые сватами. Он выжидал кого-то, дожидался какого-то известного ему момента истины.