Емельян Марков - Маска

Нину Андреевну удивляло, что сама Нонна совсем не напоминала художницу, одевалась небрежно, шаляй-валяй, если порывалась приодеться, то лучше б не порывалась. Букеты выходили необыкновенные у нее как бы случайно. Нонна составляла их то с брезгливым раздражением, то с рассеянным безразличием, точно обед из них невкусный готовила. И составлялось у нее надломленное, покривленное, но дивное.

Нина Андреевна не всегда занималась цветами. Образование получила художественное, писала натюрморты с постоянной мыслью о Винсенте Ван Гоге, любимом художнике. Но когда с ней распрощался муж, разуверилась в своем призвании к большому искусству, занялась живыми цветами. Хотя – человек увядает, цветы увядают, а картины не увядают. Конечно, можно заведомо плохо закреплять краски, чтобы и картины облезали, увядали. Один знакомый Нины так и делал. Более того, он и резал свои картины, как флорист цветы. Но он был гений, а Нина себя гением опасалась считать. Поэтому начала с цветочного киоска, потом открыла цветочный салон.

Нину Андреевну тот гений обучил пить водку. Вечерами она ее употребляла, граница между живыми цветами и нарисованными размывалась. Когда Нина Андреевна выпивала, она делалась ласковой. Обещала Нонне, что начнет теперь писать ее букеты маслом на холсте, акварелью на бумаге и т. д., говорила о себе, что мастерством она обладает достаточным, но, зная как, разве что смутно догадывалась раньше, что́ надо писать. В Средние века бытовала четкая символика: например, лимон на столе символизировал бренность бытия, морская раковина – чувственную любовь. Тогдашним живописцам поэтому легче было мыслить одновременно предметно и мистично, создавать выдающиеся, тоже в прямом и переносном смысле – из полотна, натюрморты. Сымитировать старинный способ творческого освоения можно, но воспроизвести вживе – нет, требуется новая предметная символика.

Мы же располагаем совершенным предметным хаосом. Но хаос имеет свои законы, свои символы. На эти уже законы и символы чутье не у кого иной, как у Нонны. Откуда оно взялось – загадка. Но чутье очевидно. Явлено в ее нелепых и дивных букетах, которые безотлагательно, начиная с завтрашнего утра, примется писать на полотнах Нина Андреевна.

К сожалению, в действительности атрибутивное противоречие между творческими подходами Нины Андреевны и Нонны и посредством спиртного не размывалось. Обыкновенно Нонна работала так: сплетала из обычных здешних цветов в непредсказуемом их сочетании один гигантский, тугой, нездешний, прекрасный на грани чудовищности цветок. «Уродливое может быть прекрасным, миловидное – никогда», – уверял Поль Гоген. Но Нина Андреевна не могла совсем избавиться от миловидности в своих натюрмортах. Даже на грани белой горячки не получалось. А Нонна захотела бы, не смогла б добиться миловидности ни во внешности своей, ни в букетах.

Ночью Нина Андреевна мучительно трезвела, кричала от этой муки. Завтрашнее утро оборачивалось для Нонны руганью, растерзанием ее букетов и новым изгнанием. Вскоре же Нина Андреевна принимала ее опять почти нежно.

И нынче Нина Андреевна встретила Нонну ласково, усадила обедать. Она пересаливала блюда безжалостно. Нонна, разумеется, терпела, съедала дочиста. Вся квартира Нины Андреевны была словно бы пересоленной и пережаренной, вещи в ней давно дошли до изнурения. Партии свежих цветов, например тюльпанов или хризантем, ярчели здесь, как стаи юркой рыбешки в мрачных, покрытых илом каютах потерпевшего век назад крушение корабля. Зато сколько былой жизни ощущалось в утопленных в безбытии вещах! В комнате в серванте под пушистой мышиного цвета пылью, которой коснись – и свежие пузырики, кажется, взовьются, стояли тонкие разноцветные рюмки и позолоченные бокалы. Они были забыты под пылью, как клад. Пила Нина Андреевна из скупого граненого стакана. Бытование во второй комнате Нонны представлялось призрачным в том, что нисколько не повреждало слоя мышиной пыли. Тяжелая на цветах рука Нонны на домашней пыли становилась бесплотной.

Нина уютственно присела рядом с доедающей подгоревшую и пересоленную картошку, такую же рыбу Нонной потолковать:

– Как с порноиндустрией? Не заладилось? – участливо спросила Нина Андреевна.

– Нет.

– Странно. Ты вроде из пролетарской среды.

– При чем тут моя среда?

– Порноиндустрия все равно ведь индустрия. Фабричный уклад, классовая сознательность, ударный труд, заводская закалка… – подслеповато щурилась в очки Нина с добродушным ехидством.

– У нас никто на заводе не вкалывал, – твердо возразила Нонна. – Дед ботинки перелицовывал, в Москву возил. Найдет два разных ботинка, как два разных гриба в лесу, сварганит из них одинаковые, и в Москву. Пока с велосипеда не упал. Дед никогда без дела не просиживал, он и сейчас каждое утро суп ест. А дядя? Что дядя… – Нонна вздохнула. – Дядя на вертолете летал. А жена, врач, от него холодильник на ключ запирала. Разве его удивишь холодильником, если он приходил к нам и духи у мамы выпивал? Часть в рот, а часть на плешь. Хоть применение духам давал. Мама-то духи не употребляет, больше с курами да со студентами. Студенты что куры – бестолковые. От кур яйца, а со студентов мать взяток не берет. Остальные преподаватели озолотились с ног до головы, а мать до сих пор правды ищет. Больше по мелочовке… конфеты разве примет, и то месяцами сохнут, меня ожидают. В детстве она мне ковры, люстры демонстрировала у знакомых. У самой ничего похожего в доме не находилось. Так что голубая мы кровь. Я направилась было на панель…

– И как? Удачно?

– Какое там.

– Там тоже нужна классовая сознательность?

– Классовая не классовая, а какая-то хотя бы сознательность требуется. А у меня никакой не имеется.

– Это верно, – подтвердила Нина.

– Прицепился еще один, то ли он певец, то ли артист. К нему теперь пора направляться.

– Отрабатывать?

– Нет. Он, наоборот, нацелился вытянуть меня.

– Старая сказка. Причем сказка весьма пошлая. Он пошляк?

– Нет, он актер, я ж сказала.

– Вот видишь, ты сама понимаешь.

– Да, но в одночасье он нетеатральный человек.

– Он сам признался?

– Да.

– Поинтересней уже. Нетеатральный человек, эвона как… Этим он тебя обворожил?

– Наверное, Нина Андреевна.

– Мне ли тебя не знать.

– Но он меня, кроме того, испугал сначала. От него я припустила на панель-то.

– Чем же он тебя испугал? Ты же не из пугливых.

– Гарантией счастья.

– А! – возликовала Нина Андреевна. – Правильно испугалась, для тебя наиболее опасное, счастье-то.

– Почему это? – возмутилась Нонна.

– Ты всякое можешь стерпеть, кроме счастья.

– Неправда!

– Хорошо, если неправда, – допустила Нина, – но мы обе с тобой таковские. Вот и понимаем друг друга, хоть через пень-колоду, но сосуществуем. А больше с нами никто не уживается. Сама знаешь, муж мой ко мне никак дорогу забыть не хочет, то с одной любовницей притащится, будто я мать ему, то с другой, тоскует… Но жизни со мной не вынес. А почему? Потому что счастье ему нужно. Единственное, что я ему не в силах обеспечить. Салон, правда, благодаря ему, разбойнику, держится…