Валерий Голев - Волчий лог

«Нам… такие специалисты здесь нужны для выполнения государственных задач ОСОБОЙ… важности!» – заявил Матвей Давыдович, укладывая в посылку на большую землю банки с красной икрой, вяленую рыбу, медвежью жёлчь, сушёный золотой корень, и… не стал подписывать.

Как пустая глазница зажила, Ларионыча отправили опять строить железную дорогу. Дошёл до разведанных угольных месторождений у речки Большая Инта. Уголь с этих шахт теперь отправляли по построенной заключёнными УСЕВЛОНа ОГПУ железной дороге в блокадный Ленинград.

Жарким, засушливым летом 1936 года после смерти Максима Горького 18 июня и начавшегося на следующий день полного лунного затмения, которое накрыло практически всю Россию, срок заключения Ларионыча закончился, но его и не думали отпускать. Только в конце сентября после снятия Иосифом Виссарионовичем Сталиным Ягоды Генриха Григорьевича и…

…назначения Первым Народным комиссаром Внутренних Дел СССР Ежова Николая Ивановича Ларионыча сразу же освободили, и он смог вернуться в деревню. В чём отбывал срок, в том и приехал: рваный ватник, тюремная чёрная роба, тяжёлые, жёсткие ботинки, из вещей привёз только небольшую картину-натюрморт. На листе фанеры был изображён букет цветов в вазе на столе. Стол покрыт белой скатертью, на скатерти лежало расписное фарфоровое блюдо. На блюде – сочные, спелые южные фрукты: лимоны, персики, абрикосы, виноград, инжир. Рамка картины была сделана из лакированных распиленных вдоль ножек от этажерки. Эту картину подарил один заключённый художник, Ларионыч его как-то от уголовников спас. Картина висела на стене в бараке над нарами Ларионыча и грела ему душу длинными, холодными, тоскливыми ночами. В колхоз он не вступил, хотя и звали, решил остаться единоличником, но работать в колхозе не отказывался, вкалывал за троих, больше любого колхозника. И на посевной, и на покосе, и на уборочной работал как оглашенный, да и пять сыновей помогали. Старшему семнадцать, средним пятнадцать, четырнадцать, двенадцать, младшему шесть, были ещё две девки, старшая двадцати лет и младшая, родилась по возвращении, четырёх лет. Жена Ларионыча ездила к нему семь раз. В 1923 году приезжала два раза, свидание не разрешали. В следующем году собрала денег, кольца золотые, серьги – отдала кому надо, и свидание разрешили, выписали пропуск на зону. Правда, всего на три ночи, но она и этому была рада. Каждый раз после возвращения через девять месяцев она рожала, и каждый раз парня. Деревенские бабы аж завидовать стали.

– Мы рожаем, всё девки да девки, а ты как под Архангельск уедешь, так оттуда с парнем. Может, и нам до Архангельска билеты взять, – смеялись они.

– Так какая девка такое выдержит, две недели туда, две недели обратно, а с мужем… всего-то одна дельная ночь, – отшучивалась она. В этом, 1941 году на фронт Ларионыча не взяли по инвалидности, какой из него солдат без правого глаза. Жена поняла это по-своему. Бабам, довольная, объясняла, что это… ей: – За пятнадцать лет без мужицкой ласки.

Ларионыч с сыновьями никакой работы не гнушались, зарабатывали трудодней больше всех в колхозе. Мешки зерна, отрубей – за трудодни – увозили телегами от колхозных амбаров. Для себя накашивали сена на всю зиму, оставалось и на продажу. Сажали много картошки, проса, свёклы, собирали много яблок в своём саду, вишни. Лишнее продавали, продавали мясо, яйца, сдавали молоко. Деньги тратили на лес, кровельное железо, в общем, жили неплохо, но в деревне их не любили. Другие не то что хуже работали, нет, вкалывали тоже будь здоров, но жили как-то проще, спокойней. Накормил детей, сам поел, скотину покормил и слава Богу. А завтра? А завтра, как Бог даст, а эти… гребли всё под себя да для себя. Некоторые в деревне всё же завидовали им, но большинство нет… просто не любили и всё. Братья Ларионычи в школе часто дрались. Ваньке с Володькой от них тоже доставалось, с ними сладить было тяжело, если только всемером или даже десятерым на них навалиться, что ребята и делали. Но Ларионычи-братья отлавливали потом каждого, поодиночке, и дубасили будь здоров, никому не прощали, помнили обиды очень долго.

Дохлый и Кривой подошли к деревне за полночь.

– Зайдём со стороны сада, – предложил Дохлый.

– У него собаки злющие, брёх подымут на всю деревню. Лучше с улицы, в окно постучим, – шёпотом ответил Кривой.

Подошли к дому. Кривой постучал в окно, ближнее к крыльцу. В избе завозились, зажглась керосинка. Грубый, хрипатый мужской голос спросил:

– Кого ещё там черти несут?

– Ларионыч, это мы, Пупкинские, – тихо ответил Кривой. Скрипнула дверь избы, послышались шаги в сенцах, грохнул затвор, дверь в сенцы отворилась.

– Ну… кто там, – Ларионыч держал керосиновую лампу левой рукой выше головы. В правой, аж до белизны в пальцах, сжимал топор.

– Здорово живёте. Извиняй, что поздно, мы к тебе, погутарить, – поздоровался Кривой. Ларионыч опустил лампу, оглядел улицу, там ни души, только ветер тихо шумел в голых ветвях оскаря и у кого-то на дворе с голодухи жалобно выла собака.

– Ну, проходите, раз пришли, – заметив обрез у одного из ночных гостей, он с силой вонзил топор в косяк входной двери. Прошли в избу, сняв шапки и перекрестившись на образа, гости сели на лавку за стол. Ларионыч принёс из горницы бутылку самогонки, заткнутую газетной пробкой, три стакана, из резного буфета достал хлеб, шмат сала, соль. Из загнетки печи достал ухватом и поставил на стол горячий чугунок с картошкой. Молча разлили, выпили не чокаясь.

– Вы, я слыхал, на войну не пошли, в дезертиры определились, – начал непростой разговор Ларионыч, догадавшись, зачем те пришли. – Это… считай, как нож в спину советской власти воткнули. Вы, таперече хоронитесь, ребятки, она вам, власть-то, этого не простит… – Ларионыч взял из чугуна горячую картофелину и стал не спеша чистить. – Дюже хоронитесь… а ко мне дорогу забудьте, я хоть своё и отсидел, но всё равно мне не простили. Я так в неблагонадёжных и числюсь, СВЭ – социально вредный элемент, так в справке и написано, во ка…. Милиционер из города ко мне нет-нет, да и заезжает, чего да как. – Он высыпал немного соли из солонки на стол, разломил картофелину пополам и, обмакнув в соль одну половинку, отправил её целиком себе в рот.

– Может, он к дочке твоей подъезжает. Люди гутарют, нравится она ему дюже, – попытался пошутить Кривой.

– Дурак! Дочка – это одно… а меня пощупать, с кем вожжаюсь, – это совсем другое. Он хитрый… этот капитан тутошний, деревенских всех знает, всё нутро до кишок видит. В дом зайдёт… перемены разом примечает, чего да как. У соседей выпытывает, куда ездил, с кем видался, о чём гутарили. Так что, ребятки, дорогу ко мне забудьте. Хоронитесь, пока тепло, в логу, а к зиме в какую-нибудь баньку на окраине перебирайтесь. Да чтоб ни гу-гу. Если что… но это по крайней нужде, если вас дюже припрёт… – Ларионыч криво ухмыльнулся, прищурив свой единственный глаз, – подсоблю, чем смогу, но только из уважения к твоему покойному папаше, – обратился он к Кривому, вытирая руки утиркой. – Всё, идите с Богом. Луна зараз полная, могут увидеть вас у моего двора.