Юрий Марахтанов - Твой след ещё виден…

– И это тоже. Я денег не могла найти, чтобы в Академию поступить. А мечтала об этом. Если бы не Кирилл Николаевич, не знаю, чем бы занималась, – тогда Саша не обратил внимания на имя и отчество спонсора. – Ладно. Идём на метро. Устроишься в гостиницу, хотя бы вещи положим. Не надоело сумки таскать? А потом – в Дом художника. Я тебя ещё не утомила?

– Ты сегодня какая-то другая.

В гостинице оказалось всё не так просто. Создавалось впечатление, что здесь готовятся к приезду если не делегации, то, по крайней мере, принца Брунея.

– Мне только на день, – уговаривал тётку Саша. Полина Сергеевна, я же вчера звонил.

– Вчера! – она раздражённо махнула рукой. – Это вчера, а сегодня – это сегодня. Подожди минуту, – она отошла с рабочего места и подошла к двум серьёзным мужчинам, сидящим поодаль. О чём-то пошептавшись с ними, вернулась обратно. – Паспорт давай заграничный, и чтобы тихо, как мыши.

Через полчаса они уже были в номере, на тринадцатом этаже. Внизу под окнами текла Москва-река, а на другом берегу возвышалось безупречно правильное и белое здание Парламента, или Верховного Совета. Саша точно не знал, как это теперь называлось.

Ни в какой Дом художника они не попали. Уже на большой Дорогомиловской улице, откуда они хотели поверху проехать к парку Искусств, на Крымскую набережную, их попросту отговорили.

– Может, не поедем? – Саше хотелось комфортного покоя, как тогда, в Хургаде, а не митингов и демонстраций, напряжение которых ощущалось даже на расстоянии.

Но Таис, словно не слышала. Буквально несколько часов назад она ещё была «спящей Юноной». Аккуратно подобранные в пучок волосы, расчёсанные на пробор, делали её похожей и на гимназистку; теперь – ветер развевал её распущенные свободно кудри длинных волос; синие глаза сверкали; казалось, что кони запряжены и бьют в нетерпении подковами. Она потащила его к метро, чтобы совсем скоро вынырнуть на станции «Октябрьская», название которой оказалось столь символическим.

Близилось три часа пополудни. В метро было ещё тихо. Но наверху, над эпицентром начинающихся волнений, уже барражировал вертолёт. Он висел над виртуальной точкой бермудского треугольника событий, которая по теореме Эрдёша-Морделла, определяла логику расстояний до ключевых точек, а главное – вершин образовавшегося сегодня треугольника: Кремль-здание Белого Дома – Крымский мост, который с высоты птичьего полёта обозначался всё более явственно. И если на Крымском мосту – одной из вершин треугольника – всё только начиналось, то по стороне его основания, Калининскому проспекту, уже был виден вихревой поток, вектор которого был направлен в сторону Белого Дома. Один из самых бездушных проспектов столицы, – огороженный вдоль безликими зданиями-книжками, в чьих строках невозможно было прочесть ничего, тем более, сейчас, когда солнце бесстрастно ярилось из тысяч, обрамлённых алюминием одинаковых окон, – однообразной визуальной средой раздражал толпы людей, собравшихся восстать против своей серой жизни. И это агрессивное архитектурное поле возбуждало в них враждебность и ненависть. Каждый из собравшихся держал свой камень за пазухой и готов был стереть с лица земли весь проспект, или хотя бы его символы. Пока они стояли спиной к Кремлю, и это успокаивало военных, наблюдавших из вертолёта, но им было ясно, что часть символов, например, мэрия, будут скоро облеплены массой, и тогда застарелый, выжидающий случая гнев, превратится в глумление и издевательство. Тревожно-одиноко было вокруг. Светило солнце, но все твари и человеки, ещё недавно, по субботнему благодушно порхавшие в воздухе, словно в ожидании бури опустились ближе к земле, оставив воздушное пространство для боевых действий. «Держите наготове пулемёты! – неслись команды из Кремля на барражирующий вертолёт. – Ведите наблюдение за напряжёнными точками, твою мать!» Сидящие в вертолёте ожесточённо играли в карты, в переводного дурачка, стараясь скинуть соседу некозырную колоду «швали». Теперь и под ними, на Крымском мосту, творилось невообразимое. Около четырёх тысяч человек пытались прорваться на Зубовский бульвар. Военные цели атакующих были конкретны: к Смоленской площади, а далее, слившись с другим вектором волнений – потоком с Калининского проспекта – к Белому Дому.

Скорее всего, о сидельцах, которые вполне добровольно находились сейчас в здании бывшего Парламента, никто не думал. Внизу, под мостом, рябили мутно-коричневые воды Москва-реки. Сзади напирали толпы единомышленников и любопытных, а может, провокаторов. И если даже кто-то одумался, деваться уже было некуда. Толпу ещё раздражала фаланга экипированных, словно тевтоны, бойцов. Они, дрожа от страха (ещё не забылись первомайские события), стучали по асфальту щитами, и этот тупой стук вставал поперёк горла наседавшим. Он доводил их до белого каления, а некоторые уже готовы были перегрызть глотки «ментам».

Таис и Саша оказались в самых передних рядах демонстрации, над которой, впрочем, уже витала ярость, хотя до опасного контакта с баррикадой из щитов, дело ещё не дошло. Рядом с Сашей стоял почти юродивый с глазами Ивана Грозного, убивающего своего сына, наверное, когда-то в упоении перешагнувший предел, установленный для него, и прочитавший то, что для него было табу. Может быть, слабый душой и телом, он пустил в себя тайны Библии, ужас навечно обуял его, и с тех пор на нём не стало лица. Он стоял сейчас, обсыпанный струпьями перхоти, и размазывал по белому листу лица, блестевшие на солнце сопли и слёзы. Его, почему-то изогнутое, как коленвал, тело, наверное, призывало к победе, и он что-то шептал. Саша, потрясённый его видом, прислушался.

– «Медлили те и другие; но Зевс от небес возбуждал их», – он глядел Саше в глаза, указывая неестественно длинным пальцем в небо, где висел вертолёт.

Саша поднял голову и непроизвольно его колени подогнулись.

– Что, парень, гайка заслабила?! – зло хохотнул рядом другой, краснощёкий, как разрезанный арбуз, мужик. – Вперёд!!! Б-твою мать!

По бокам и сзади раздались вопли и крики: «Ура!»; «Дави их!»; «С флангов обходи!»

«Какие фланги? – подумал Саша. – Батальон бойцов спрессован и вбит в горло моста, как пробка в бутылку, – тут же испугался, – где Таис!?»

Между двумя колоннами оставалось метров десять пространства. И хотя пробка была забита туго, масса людей, желающая растечься по проспекту, ширь которого манила впереди, могла при желании тремя-четырьмя ритмичными волнами вышибить заглушку и выплеснуться наружу, неся в себе пьянящую свободу и будущие подвиги. Таис и два парня её же возраста стояли сейчас в воздушной прослойке на расстоянии нескольких шагов от щитов. В прорезях щитов блестели глаза почти что их сверстников.