Ксения Незговорова - Карусель. Роман-притча

– Сейчас же подойди ко мне! – что было сил, закричала Тая. «Такая освобожденная от страха… Точно не человек, не земное создание», – втайне восхитилась она, но страх за сестру все равно был сильнее любых других чувств и эмоций. Хотела броситься к ней и силой оттащить непослушную, но Перунов схватил ее руку и заговорил змеящимися словами:

– Боишься-таки? Знал, что ты трусиха. А вот твоя сестра не такая, она бесстрашная малышка, — расхохотался в ухо. – Почему ты так не похожа на свою сестру? – дернул девочку за хвост; резинка, полавировав в воздухе, упала; красивые волосы черными прядками рассыпались по плечам.

– Скучно с тобой, — выдохнул он, — Даже косички не заплетаешь, как остальные девчонки, и юбки никогда не носишь. Настоящий пацан.

Тая сощурилась, ей захотелось ударить издевающегося собеседника и навсегда от него освободиться. Она подняла руку…

– Замолчи! – стукнула по голове и набрала в легкие воздуха:

– Я тебя не-на-ви-жу! – наконец-то сказала. Маленькая победа над своей трусостью.

Мальчик схватился за рогатку.

– Ладно тебе, пацан и есть пацан. Сейчас зрелище устроим. Будем стрелять по очереди: кто попадет в птицу – тот победил. Смотри, какая жирная чайка… – прицелился.

Тая нервно сглотнула, попыталась перехватить его сильную руку, но он уже выстрелил. Бедная, ни о чем не подозревавшая чайка почувствовала острую боль, от которой можно задохнуться. Раненная в хрупкое сердечко, она беспомощно завозилась в воздухе, пытаясь найти опору, сделала несколько пружинистых скачков, подняла глаза к небу, верно, молилась перед смертью. Просила только умереть поскорее, но оглушительная боль не отступала до самого конца. Кровожадная, боль любит мучить, потому что привыкла побеждать, бросая вызов самой смерти.

И вот уже окончательно уставшая от своей бесплодной борьбы, с грустью глядя вслед улетающим товарищам, друзьям и возлюбленному, бросая два слова-прощания, полетела на землю, на твердый асфальт.

Катя, наблюдавшая за всей этой картиной, страшно взвизгнула:

– Птичка! Бедная моя птичка! Вещая отроковица! – она вся подалась вперед, не переставая бормотать-пришептывать, точно желая ангелом броситься на помощь своей крылатой подруге, пострадать за нее. И вот уже наклонилась, сжала кулачки… Тая тоже вскрикнула, но не из-за птицы, она со всех ног бросилась бежать к сестре, прекрасно зная, что та собирается сделать. «Душа моя на земле – мгновенье». Что-то острое попало под ноги; Тая запнулась, не удержала равновесия и упала, расшибла коленки… Коленки… Какая это ерунда! Стеклышко от чьей-то разбитой бутылки. Расстегнувшиеся сандалики. Именно сегодня такая неудобная обувь. Катя, милая Кити, любимый Котик, добрый ангел… Летит на спасение обиженного создания… Не зная страха… Во имя любви она принесла жертву ценою в жизнь.

Не успела. Сестра не успела. «уле-ТАЯ» — доносит эхо. Темнота. Забвение.

Кто-нибудь, включите свет.

Восхищался вечер. Возрождался закат. Становилось всевластие огненного совершенства. Лица облачных теней вглядывались друг в друга с непревзойденным любопытством. Влюблялись? Подпитывались энергией – сумасбродные весельчаки. Запахи наталкивались друг на друга, сталкивали и подталкивали; ароматный дождь, душистые лепестки уснувшей ромашки, прозрачный шарфик, надушенный фруктовыми духами. Андрей поморщился – терпеть не мог женские духи, хотя бы потому, что они принадлежали его собеседнице. С силой сжимал в руке деревянную черную трубку и зло курил, сощуренными глазками рассматривая ее бледное измученное лицо. Она стояла, прислонившись к холодному столбу, и укрывалась своим платком, чтобы не дышать дымом. Робко потупила взгляд и не решалась поднять голову на человека, который смеется … Разражается злорадным смехом, делает из исписанных листов самолетики и пускает в пустоту, не зная, что закат сбережет их у себя.

– Ты не умеешь писать стихи, – отчеканивает каждое слово своим хорошо поставленным голосом. Уверен, самоуверен; конечно, самолюбив до самозабвения, – хмурит кустистые каштановые брови и не замечает, что под платком – чьи-то слезы… Вряд ли от дождя.

– Почему? – спрашивает приглушенно, жадно ловя воздух – но не безвредный, прокуренный, – кашляет…

– Ты не имеешь представление о ритме.

– Ритм? – почти перебивает, удивляется так, точно впервые слышит это слово.

Кивает. Наконец-то докурил. Можно открыть лицо и вдохнуть полной грудью… Ветер сбивает с ног, и ее светло-русые волосы больно бьют по щекам.

Он не ответил: выбил пальцами по ее плечам свою только что рожденную мелодию.

– Зато я имею представление кое о чем другом. Я чувствую стихию стиха, – говорит она.

– И потому в нем такой хаос? – Андрей посмеивается себе в усы, смотрит на нее как на ребенка, но не жалеет. – Тебе не хватает эротизма, – щелкает пальцами, напевает что-то под нос.

Она изумленно хлопает ресницами.

– Да, именно этого. У тебя такие детские темы. Наивные. Мнимо душещипательные. На самом деле, никуда не годные. В общем, ни содержания, ни формы. Бездарность.

Она размахнулась и ударила его по щеке. Разозлилась ни на шутку – даже задыхалась от ярости. И это бесконечно, бескрайне, необъятно обожаемый человек? Боже мой, это те самые сине-зеленые глаза, по которым она читала летопись его души? И думала, что, должно быть, она очень богатая, и много в ней драгоценных камней, и помыслить не смела, что все они давно заржавели и нуждаются в переплавке.

Ни слова больше, только бешеные шаги вперед – и в никуда. Неужели он действительно думает, что эта вечно смущенная девчонка, заикающаяся от волнения, бросит писать? Лена сжала кулаки. Не станет, напротив, уйдет в стихо-запой, напишет целый цикл о человеке, которого презирает, и отомстит ему, разнеся по миру дурную славу о нем…

Элли:

Я не хочу сгорать в котле,

Спаси мой Дух, Великий Бог,

Не по одной моей вине

Он полюбить отца не смог.

Король – жестокий человек,

Он продал душу, он – мертвец;

Мне Даниэль любимей всех,

Мой брат, мой сын, жених, отец!

Даниэль:

О, Элли, милая моя,

Скорей, бежим из этих мест,

Бежим в далекие края,

Найдем уютный старый лес.

Он примет нас и поведет

К ручью под липами в тени,

Развеет грусть и унесет

Нас в Светлый дом Добра, Любви…

Элли:

И Счастья. Но, боюсь, что нам

Там не спастись. Повсюду – смерть…

– Елена Павловна, вам не кажется, что стоит шептать последние слова?

Женщина покачала головой; она была довольна постановкой – собственной по собственному сценарию; отдернула занавески и подумала, как этот торжествующий закат похож на тот, похороненный в давно оставленном позади дне. Точно небо уже тогда предчувствовало; точно небо заранее знало, что презрительно брошенные слова – пустой звук; что она не остановится, что она обязательно приручит ритм и когда-нибудь отправит этому своенравному директору художественного училища, значительно постаревшему и растолстевшему, приглашение на свой мюзикл. Подпишется просто: Лена; пусть догадывается, покусывает усы и набивает свою подряхлевшую трубку….