Ксения Незговорова - Карусель. Роман-притча

…Наверное, он все-таки не сможет воссоздать из камня эту живую прелесть, потому что не волшебник, не Микеланджело. Но ведь дедушка-гончар как-то говорил ему: «Усыпленный благодатным, плодотворным трудом да будет вознагражден».

– Я, кажется, влюблен, — испуганно прошептал Рома, не будучи в состоянии отвести взгляд от новоявленной феи. Вот она чуть наклонила хорошенькую головку, подняла руку, ответила на учительский вопрос, получила заслуженную пятерку… А мальчик и не услышал ни слова, только и делал, что читал рукопись ее невесомых движений.

– Инэль, а откуда приехала твоя семья? – спрашивал Рома, облокотившись на ее парту. Девочка улыбнулась – точно тысяча ослепительно ярких солнц осветила ее лицо.

– Мы… мы странники, у нас и Родины нет, — она беспомощно развела руками, хотя и, в общем-то, не казалось, что переживала по этому поводу, – Ходим, кочуем, собираем с мира по нитке, — Инэль опустила глаза и уже совсем непритворно тяжело вздохнула, — Иногда думаешь-думаешь, а как было бы хорошо все-таки обрести эту Родину! Остаться где-нибудь не на месяц-два, а насовсем…

– Как я тебя понимаю! – встрял в разговор Паша, незаметно отодвигая друга, — Я ведь тоже, своего рода, кочевник… Все время переезжаю. Мой папа – военный, вот нас и носит по жизни туда-сюда. Ездим за ним, а его самого почти не видим. Мне кажется, мой отец – вечный Одиссей.

Инэль звонко рассмеялась, веселой мелодией; прикрыла рот ладошкой, точно застыдилась своего громкого смеха.

– Чудное сравнение… Ведь и мы тоже Одиссеи, путешествуем и чего-то ищем целую вечность.

– Нет, ты не Одиссей, а прекрасная сильфида, – выпалил Паша и весь покраснел как рак, почувствовав, что слова срываются с языка невольно, никем не укрощенные, не пойманные заранее, врасплох не застигнутые.

А Рома стоял в стороне, внимательно слушая, ничего не говорил и бледнел; вот Инэль довольно улыбается, польщенная Пашиным комплиментом, и машет хорошенькими ручками, мол, нет-нет, все не так, это Паша льстит, совсем она не сильфида. И вообще не стоит ей говорить таких слов, а то возомнит себя Икаром и полетит к небесам.

Громов закусил губу, чтобы не заплакать; теперь-то он отлично понимал, почему и зачем нужно быть образованным.

Из записей П. Волкова

Рома не хотел отступать, и я его прекрасно понимаю; но ревность, порой, сильнее даже дружбы – понимаешь, насколько это абсурдно, и все-таки не можешь пойти против собственных самовластных чувств.

И когда Рома позвал Инэль к себе домой посмотреть на какие-то гравюры с изображением цыганского табора, я тут же оказался рядом и подло развесил свои огромные уши. Девочка неловко засмеялась: ей нужно было пойти в библиотеку за книгами для доклада по истории. Я, разумеется, нагло опередил Громова (будто меня вообще спрашивали):

– Можно я пойду с тобой в библиотеку? Мне тоже нужно.

Никогда мне не забыть этого возмущенного взгляда человека, растоптанного собственным другом. Я ощущал себя негодяем, предателем, но ничего не мог с собой поделать: рвался вперед, рвался к ней, мечтал покорить независимость и гордость в человеческом воплощении.

И Рома сказал:

– Мне тоже нужно сегодня в библиотеку. Пойдемте все вместе.

А я пребольно наступил ему на ногу и грубо оттолкнул своими страшными словами (как они могут принадлежать другу?)

– Ну нет, друг, тебе нельзя отвлекаться. У тебя двойка по истории, завтра пойдешь исправлять, а параграф еще не выучен, – не дождался ответа, королевским жестом махнул рукой и бросил как холопу:

– Ступай:

А сам ушел с Инэль. Какой же я мерзавец!

…Инэль никогда не ходила, она летала; подняв воротник пальто (грея щеки), плавно парила где-то над холодным асфальтом. И потому не замечала ни дыхания надвигающейся зимы, ни расстегнувшейся верхней пуговицы. Только чувствовала прикосновение чего-то теплого, почти горячего, немного даже обжигающего – еще незнакомого, но уже такого уютного, доброго. Паша болтал без умолку – сам себе удивляясь (разве он так умел?), больше всего на свете боясь неловких пауз-катастроф. Опасался, что если вдруг они замолчат – разверзнется земля, не оставив под ногами ни комка зачерствевшей грязи. А Инэль радовалась, что не нужно придумывать своих тем (волновалась, боялась показаться неинтересной), по природе своей, она говорила мало, больше мыслила, чувствовала (жила своими ощущениями, как полноценной жизнью). Но в то же время ненавидела быть одной долгое время, обожала слушать хорошего собеседника, особенно эмоционального. А этим начитанным, умным мальчиком она уже восхищалась. Правда, Паша не был красив, но был привлекателен, когда вот так увлекался разговором, растворяясь в собственных словах.

– Па… Паша, – выдохнув, волнуясь, прошептала девочка (случайно перешла на шепот, охрипла). – Это мой дом. Мы пришли, – разочарованно. Искренне пожелала перенести дом на другой конец света, чтобы добираться дольше и с Пашей. А он посмотрел на нее с каким-то недоумением (недоговорил, от беседы не отошел); очнулся только через минуту-две, наконец, все понял и кивнул (не менее разочарованно).

– Ну спасибо, – улыбнулась Инэль, – Не думала, что наберу столько книг, да еще и энциклопедии, без тебя бы не донесла, – подмигнула, взяла у него стопку толстых книжек, но еще не ушла. Мгновение замерло, когда ветер отбросил в сторону копну ее густых кудрей и обнажил фарфоровую щечку. Взволнованный ветром (или приходящим вечером? полосками малинового заката?), мальчик быстро, не отдавая себе отчета в том, что делает, коснулся этой беззащитной щеки. Бросило в жар, затрясло, объяло непреодолимым страхом; сам ужаснулся тому, что сделал, тотчас же отвернулся (как и куда сбежать, черт возьми?). Инэль ничего не сказала, ничего – кроме молчания; юркнула в подъезд, подождала, пока захлопнется дверь, остановилась… Положила ладонь на громко стучащее сердце. Что случилось, почему так оглушительно громко? (Впервые?) Разве оно умеет так стучать? Или, быть может, она больна? Подцепила заразу, вирус, и будет теперь мучиться. Инэль помотала головой в разные стороны, как бы желая избавиться от бесполезных мыслей, больше не задавала себе никаких вопросов, чтобы не придумывать абсурдных ответов; только коснулась пальцами горящей щеки (обожгла) и легко, забыв про тяжесть своих книг, птичкой взлетела по ступенькам.

Зажглись первые звезды – ясноглазые, мудрые. Блудница-ночь горланила пьяные песни под аккомпанемент краснощеких покорителей бутылок. Серая тоска схватила помутившиеся сознания в охапку и бросила под ноги горелой земле. Один из бедняг, человек несчастный, слишком много выпивший, шатался в такт исступленному крику луны и яростно вырывал длинные кудри. То ли не понимал, зачем они вообще нужны, то ли воображал их падшими звездами. Но голова не небо, и он это прекрасно сознавал, оттого мучился еще сильнее. То, к чему его так влекло, находилось слишком далеко, слишком высоко – недостижимо. Приняло в объятья юную душу и хорошенько припрятало: «Теперь ты не из земных». А человек, некогда влюбленный в исчезнувшую , спрятанную , добровольно отправился на фронт страдания. – Ли-и-ида! – сипят его надтреснутые легкие, и вся Вселенная невольно сжимается от этого пронзительного крика, съеживается, горбит спину – не хочет слушать, не желает растворять в воздухе. Скиталец этого, разумеется, не знает: