Петр Алешкин - Предательство. В борьбе за литературу

Отчитаться, опираясь на справки, акты, отчеты, на Секретариате мне было легко. Видели бы вы агонию содоносчиков: брызганье слюной Паламарчука, жалкие всхлипы Бежина, черное молчание Панасяна! Но всем уже ясно были видны их ничтожные душонки.

Сомнения в исходе Секретариата у меня не было. Все мои предложения были приняты, Гусев строго заявил: если мы будем продолжать склоку, то будем с позором изгнаны оба. Руководство по-прежнему придерживалось тактики: ни нашим, ни вашим!

Я не требовал выгнать Бежина, облегчал Секретариату задачу не делать резких движений. Все прошло по моему сценарию. Осталось поставить точку.

На другой же день я ушел в отпуск. В кабинете Гусева все три рабочих секретаря долго отговаривали меня, убеждали повременить: мол, содоносчики вновь воспользуются моим отсутствием и начнут бучу. Они оказались правы. Как только я улетел из Москвы, Бежин накатал новое письмо, собрал собрание в издательстве и попытался открыто его подписать, но никто его не поддержал. Меня это уже не волновало. Я в Доме творчества дописывал сатирическую повесть. Кстати, дописал.

Без меня прошло собрание московских писателей, где много говорилось о «Столице». В своем докладе Гусев довольно объективно рассказал о конфликте, впервые оценил действия Бежина с нравственной точки зрения. Меня удивляло, что никого из секретарей и членов Правления, никого из писателей не возмутила нравственная сторона поступка Бежина. Он в глаза директору говорил только хорошие слова, поднимал великолепные тосты за директора, а втайне сочинял на него донос, и все почему-то считают это нормальным, интеллигентным.

Просто поражаюсь нравственной глухоте творческой интеллигенции. И чудо, о чудо! Такое возможно только в стране Советов, в Совдепии, где совковая психология, – этот самый Бежин, этот абсолютно нравственно глухой человек, – вещает о духовности с экрана телевидения! Вершина лицемерия! Доколе же мы будем слепы, глухи и немы? В чем мы пред Богом провинились, что заткнул он нам уши, закрыл глаза, замкнул душу! Я понимаю, Господь испытывает нас, а потом воздаст каждому по заслугам, каждому свое!

Двадцатого мая я вернулся в Москву и написал заявление об уходе. Гусев не ожидал, прочитал, воскликнул:

– Каждый день новый поворот сюжета!

Заявление он не подписал. Начались уговоры, выкручивание рук. Я отвечал, что твердо решил уйти, что больше двух месяцев со дня подачи заявления они держать меня не имеют права!

Отпуск у меня кончился, и я взял творческий отпуск на месяц.

Наконец, 26 июня Секретариат рассмотрел мое заявление. Ох, как досталось Бежину на этот раз! Под его руководством за два месяца издательство резко скатилось вниз. Книги не выходили.

Жалко было смотреть на Бежина, загнанного, побитого. Тут-то и сказал в ярости Кобенко свою знаменитую фразу о Бежине: «У тебя лоб от кадыка до восьмого шейного позвонка, а в голове навоз!» Дело в том, что Бежин сильно, до безобразия лыс.

Секретариат решил уволить Бежина, а меня начал уламывать не уходить. Трижды пришлось брать мне слово, убеждать отпустить, пришлось поволноваться больше, чем на прежних Секретариатах. Рушились планы. Выручил Зайцев, мой заместитель, с которым мы были в Польше. Он исполнял обязанности директора и выразил готовность принять у меня дела, которые фактически он вел с 15 апреля. Только после этого Секретариат отпустил меня. Я вздохнул с облегчением.

Как вы понимаете, на этом история была исчерпана, но возник новый сюжет. Меня он не касался.

Бежин вцепился зубами в кресло главного редактора – не оторвать. Уходить не хотел. Начался новый конфликт с новым директором. Я хохотал, слушая рассказ, как Бежин с Зайцевым увольняли друг друга. Зайцев пишет приказ об увольнении Бежина и прикалывает на Доску приказов. Бежин срывает листок, собирает собрание коллектива и голосованием увольняет Зайцева. Теперь Бежин пишет приказ и вешает на Доску. Зайцев срывает, пишет новый. И так далее. Анекдот.

Наконец, Бежину всучили трудовую книжку с записью об увольнении, и он побежал в суд, чтобы восстановиться на работу. Так сладко ему было быть главным редактором, чувствовать себя большим человеком. Бедняжка!

А содоносчики еще до моего ухода перегрызлись между собой. Первым выгнали Иванова, этого уникального бездельника. Малягин ушел сам. Потом с треском выгнали главного бухгалтера Палехову. Затем Зайцев уволил половину коллектива, оказалось незаконно, восстановил.

Когда я уходил, Кобенко спросил меня, кто бы мог меня заменить. Я назвал Сергея Ионина, помните, он упоминался в моем письме директору «Молодой гвардии». Он был старшим редактором редакции, которую я возглавлял, потом по моей рекомендации его сделали в «Молодой гвардии» заведующим военно-спортивной редакцией. Теперь Ионина взяли в «Столицу» на место Бежина.

А издательство опускалось, разваливалось неуклонно. Погибали более мощные издательства. «Столица» – неокрепший отравленный ребенок. Ей было хуже других. Однажды Гусев, Кобенко и Шереметьев – три рабочих секретаря – позвали меня посоветоваться, как вывести издательство из кризиса. Мне жалко было мною созданного дела, спасти его еще было можно. Я четко и ясно рассказал, что нужно делать. Чтобы спасти, нужно было действовать решительно. А этим качеством Секретариат не обладал. Они поступили прямо противоположно моим советам и еще больше усугубили дело.

Пришло время суда по заявлению Бежина, никто из Московской писательской организации на него не явился, и Бежина восстановили, а Ионина уволили. Вскоре Бежина снова уволили, а Ионина взяли генеральным директором.

Вот такая веселенькая история! Слухи о ней улеглись. Но еще изредка кто-нибудь с трибуны, стараясь нагадить, пытается помуссировать ее. Но она мало кого волнует. Я тоже все реже вспоминаю о «Столице». Тешу себя надеждой, что, возможно, кто-нибудь найдет в моей повести нечто поучительное для себя, может быть, она удержит хотя бы одну неокрепшую душу от безнравственного поступка.

И то хорошо!

Однажды я прочитал в журнале «Вестник Европы» за 1880 год статью очень известного в то время критика Александра Пыпина. Он писал, что русская литература к измельчала, что крупных писателей нет. Одним словом литература русская деградировала, ничего достойного внимания читателей и критики не печатается. Известнейший критик писал это в 1880-м году, в то время, когда русский гений Лев Толстой был в расцвете сил, когда великие писатели Федор Достоевский, Иван Тургенев, Иван Гончаров, Николай Лесков были еще живы и активно работали в литературе. Сейчас мы называем это время золотым веком русской литературы! А критик, на глазах которого выходили в свет великие произведения, сетовал: русская литература в упадке!