Лев Авилкин - Годы молодые

Понимая, что он на трибуне растеряется, Илья Ефимович всё своё выступление изложил на бумаге с тем расчётом, что на трибуне он эту бумажку прочитает. Записи положил в портфель и с ним пришел в зал.

В нужный момент председательствующий предоставил ему слово:

– Слово предоставляется личному другу Льва Николаевича Илье Ефимовичу Репину. Пожалуйста, Илья Ефимович, проходите. Ждём вас.

Репин встал, взял портфель и из своего дальнего угла зала по проходу между рядами пошёл к трибуне. Взойдя на трибуну, он положил на неё портфель, открыл его и начал искать записи. Перебрав все бумаги в портфеле, нужных записей он не нашёл. Стал нервничать. Вывернул портфель наизнанку, выложил всё его содержимое на трибуну, но… записей не нашел.

Зал, понимая, что он что-то ищет, затаил дыхание. Нервничая, Илья Ефимович стал внимательно смотреть на проход, по которому он шёл к трибуне. Все присутствующие в зале поняли, что он смотрит, не потерял ли что-то, когда шел по проходу, и задвигали стульями, стали нагибаться, смотреть под ними. Всё было напрасно. Записей не было. А он уже на трибуне. Пути к отступлению отрезаны, мосты сожжены. Ничего не остаётся делать, как только говорить без записей. И он решился.

Выпив целый стакан воды, Илья Ефимович Репин, как рак красный от волнения, скороговоркой выпалил:

– Господа! Я лично знал Льва Николаевича. Часто бывал у него в Ясной Поляне. Приезжаю, бывало, к нему, садимся на коней и скачем, скачем к пруду! Подскакав к пруду, Лев Николаевич прямо с коня, не остывши, бултых в воду!

Сказав это, Илья Ефимович вытянул в сторону зала руку с поднятым указательным пальцем и, потрясая им, громко выкрикнул:

– А надо остывать!

Взял под мышку портфель, сошел с трибуны и пошел на свое место.

Начало 50-х годов прошлого века. В высшем учебном заведении идёт семестровый экзамен по политэкономии капитализма. Экзамен принимает доктор экономических наук профессор Виллионская, дама лет шестидесяти, носившая пенсне, мужскую шляпу, курившая модные в ту пору папиросы «Казбек», и над уголками верхней губы которой пробивались редкие черные усики.

Виллионская была маститым ученым и очень требовательным педагогом. Мы, студенты, очень боялись её требовательности и очень уважали её за глубокие знания политэкономии и умение интересно и эмоционально излагать материал в своих лекциях, которые мы жадно конспектировали, боясь пропустить хоть какую-нибудь малость, тем более, что учебников по политэкономии в то время не было вовсе. И если кто-нибудь из нас по каким-либо причинам пропускал её лекции, то он непременно брал конспект у товарища и переписывал пропущенную лекцию. Известно, что изучать материал по хорошим лекциям, которыми и выделялась среди других преподавателей Виллионская, значительно проще, чем по первоисточникам. А главным первоисточником по политэкономии капитализма был, конечно, «Капитал» Карла Маркса. Но ведь это очень серьёзный и трудновосприимчивый труд. Не зря же ни то к столетию первого издания «Капитала», ни то к столетию его перевода на русский язык, газета «Правда» писала, что цензоры царской России дали заключение, что «Капитал» смело печатать можно, ибо его до конца никто не прочтёт, а если и прочтёт, то всё равно ничего в нём не поймёт. Но далее, конечно, «Правда» писала, что рабочий класс разобрался, применил и так далее, и тому подобное.

Что же касается меня, то я часто в шутку говорил, что из всего «Капитала» я понял только то, что один сюртук приравнивается к двадцати аршинам холста, что следует из примера, которым Маркс часто оперирует в первом томе своего сочинения. Эта шутка очень понравилась моему приятелю Борису Федоровичу Ломову, в то время студенту психолого-филосовского факультета Ленинградского университета, ставшего в последствии членом-корреспондентом Академии наук СССР и основателем научно-исследовательского института в Москве. Услышав от меня эту шутку, он заразительно смеялся, говоря:

– И это всё, что ты понял в «Капитале»?

Я отвечал:

– Да, Боря! Больше в «Капитале» я ничего понять не могу.

Правда, я тут же, и тоже в шутку, добавлял, что кроме этого понял ещё и то, что двадцать аршин холста, в свою очередь, приравниваются к десяти фунтам чаю, что следовало из того же примера Маркса.

Итак, экзамен по политэкономии капитализма. Толпа студентов, среди которых был и я, нервно суетится возле аудитории, в которой, как нам казалось, вершится наша судьба. Каждого выходящего из аудитории тут же окружают плотным кольцом и засыпают вопросами: «Ну, как? Сдал?», «Чего спрашивает?» и прочее.

И вот в этой-то обстановке я от кого-то услышал, что Виллионская уж больно «гоняет» по третьему тому «Капитала».

Я бегу в библиотеку, беру третий том и лихорадочно его листаю. Очень скоро я убедился, что дело это совершенно бессмысленное и, сказав себе, что «перед смертью не надышишься», решил книгу сдать. Прихожу в библиотеку, а она закрыта. А тут уж и моя очередь подошла заходить в аудиторию. Что делать? И вот я с третьим томом «Капитала» под мышкой робко вхожу в аудиторию и подхожу к экзаменаторскому столу. Виллионская, как только увидела меня, двумя пальцами правой руки сняла пенсне, бросила на меня орлиный взгляд и, выпустив изо рта папиросный дым, громогласно произнесла:

– О! Молодой человек! Носите с собой третий том «Капитала»! Похвально! Похвально! Приятно видеть! Приятно!

После этих её слов у меня внутри так всё и оторвалось. Ну, думаю, экзамен завалил. Надо готовиться к переэкзаменовке. Но что делать? Беру билет, готовлюсь и сдаю экзамен. И очень даже успешно сдаю. Ни одного дополнительного вопроса. Получаю зачетку с положительной оценкой и направляюсь к выходу из аудитории. Я почти дошел до двери, как услышал голос Виллионской:

– Молодой человек!

Я остановился, оглянулся. Виллионская продолжает:

– А всё-таки скажите, зачем вы на экзамен пришли с третьим томом «Капитала»?

Я пробормотал что-то невнятное, что вот-де изучаю столь важную и серьезную науку и…

– Дело в том, – прервала меня Виллионская, – что я сама-то в этом томе разбираюсь весьма относительно. А с вашей стороны это выглядит не очень-то тактично. Подумаешь, какой умный нашелся! С третьим томом не расстаётся! Просто пыль в глаза пускаете! Не хорошо, молодой человек! Не хорошо! Идите и больше так не поступайт

Зотагин был известным в городе преподавателем философии. Во всех ВУЗах города его знали как эрудированного, всесторонне развитого и хорошего учёного-материалиста. С его мнением считались, его уважали. Его лекции отличались насыщенностью интересного материала, который он излагал доходчиво и эмоционально. Студенты охотно посещали его лекции. Он был на хорошем счету и у руководства, и у студентов.