Евгений Пинаев - Требуется Робинзон

Поэтому тощий пес и посещал его по ночам. Он был воплощением его мыслей, и когда становилось тошно от собачьего взгляда, шел Константин на палубу, сосал леденцы, сутулясь у борта и вперяя в темень невидящий взгляд, думал о близкой зиме, о продаже шхуны, которая прервет его хрупкое благоденствие, когда обязательно будет лить и сыпать с неба, а ему, возможно, придется перебраться на вокзал.

Да, с некоторых пор Константин вздрагивал, встречая милиционера. Он называл свой испуг «синдромом социалистического воспитания», а свой отъезд из города, в котором преподавал навигацию, объяснял желанием избавиться от проклятого «синдрома». Он привык к институту, где ему обещали комнату, но избавиться ему хотелось не от него – от случайных встреч с Алевтиной, предавшей его. Прожив с ней два года, те годы, в которые он был ей нужен, помогая своей зарплатой жить, учиться и получить диплом, он не думал, что однажды окажется перед запертой дверью и своим чемоданом, выброшенным из ее квартиры. Тогда он прозрел и понял, что, в сущности, бежал из плена. И черт с ней, с тихой гаванью, в которой прозябал после того, как расстался с морем. Жаль было вечерних бесед с Игнатьичем в кабинете навигации. Да, с ним расставаться не хотелось. Игнатьич не был моряком, но был он знающим штурманом, пришедшим в институт из авиации. Как старший лаборант, он был незаменим на кафедре. Сколько придумал он и собрал своими руками великолепных тренажеров и для реки, и для моря, сколько вычертил схем, как умел поддержать разговор, выручить в трудную минуту! Теперь всё позади. И окончательно позади. Впереди свобода… нас встретит радостно у входа, но кто из братьев подаст руку помощи? Пока что нашелся один – славный Билли Бонс!

Славный-то славный, думал Константин, но – только искра, мелькнувшая в ночи. И вглядываясь в холодную россыпь звезд, повисшую над мачтами, он ощущал тяжкое бремя одиночества .Не прежнего, не раз испытанного и привычного, а нынешнего, когда мерещится всякая чертовщина. Когда слышатся скрипы и шорохи, будто далекое бормотание… Загадочный шепот душ – хотя бы тех двоих, погибших в заливе близ кубинского островка, на котором им похоронен моряк с мексиканского парохода, погибший в те же дни страшного урагана… Прощальный шепот душ, словно замерзших на полпути, так и не пробившихся сквозь ледяной купол этих ночных небес…

Мальчонка назвал его Робинзоном, его мамаша повторила и, повторив, как бы утвердила его в этом звании, и он, действительно, Робинзон, добравшийся-таки до клочка тверди, однако готовый, быть может, завтра снова исчезнуть среди хлябей… Константин спускался к себе и ложился на жесткое ложе, думая всё о том же и полагая, что всё это – только реакция на миг удачи, после которой неудачник плачет, кляня свою судьбу.

Далекие шорохи, скрипы и шепот…

«Дядя – вы Робинзон…» – шепчет мальчик по имени Коська. Мальчик как мальчик, но – Коська! Для него это имя значило слишком много. Оно было родовым именем Старыгиных и паролем в детство. Мама называла его Коськой, так же обращался к нему отец, а к отцу – его отец, дед Константина, а к деду – прадед, а к прадеду, по словам отца, прапрадед. Имя уводило слишком далеко вглубь семейных преданий, и потому Константин невольно сжился с мыслью, что «Коська» принадлежит только их фамилии и больше не может принадлежать никому.

Забавно, что встреча на Греческом мысу произошла в тот же день, когда ему повезло со шхуной! Хорошее совпадение, и кто знает, возможно, они встретятся снова. Жаль, что я, кажется, нагрубил женщине, подумал, засыпая, Константин, да, жаль, но…

Он спал, и эта ночь была последней в цепи похожих, когда он тяготился собой и боялся собственных мыслей.

Генка-матрос явился на шхуну точно по графику, начертанному рукой боцмана с появлением новичка. Наверное, Проня хотел пустить ему в глаза пыль своего административного рвения. Но экс-капитан только улыбнулся своей догадке и ничего не сказал. Он уже привык к важности, которую Проня время от времени напускал на себя, привык к Генке-матросу, большому любителю «потрепаться в свободное ото сна время», привык к молчаливой отчужденности Саньки-механика и базарной крикливости его жены. Обычно в дни таких приступов они и маялись изжогой. Генка нравился Константину незлобивым характером, любовью к песням, песенкам и шуткам. А еще тем, что никогда не рассказывал о своих похождениях и любовных победах. «Чтобы не оскорблять ваших чувств моим жизнерадостным цинизмом», – говорил матрос. Он обладал и «деловым цинизмом», когда подбрасывал обществу ту или иную идею. Именно в этот день, когда Константин брился, а Генка-матрос, «прибыв для несения службы на вверенном Проне линкоре об одну пушку из цветмета, которую было бы недурственно загнать до продажи шхуны и коллективно пропить», допивал свой утренний чай, он громогласно «обнародовал» вариант с пропиской, который был предложен вниманию «бездомного гражданина Старыгина».

Вначале было слово. Нет, вначале была песня.

Константин добривал подбородок, а Генка-матрос, сполоснув рот остатками чая и даже побулькав им в гортани (хотя золотому горлу нужен не чай, а ром), взялся за гитару и запел, отчего Константин едва не порезался, но при этом всё же не чертыхнулся.

– Константин-тиныч… – Генка отложил гитару. – Как ваши успехи на житейском фронте? Я имею в виду прописку, о которой так долго твердили большевики и которую, увы, нам, несчастным, воплотили в нашей славной действительности.

– Нет успехов, Гена, – Константин сунул бритву в футляр и вытер лицо полотенцем. – Никак, Гена, совсем нет успехов на этом житейском фронте. Трижды ходил в поселок, стучался во многие двери и везде получил отказ.

– Да-а… здесь властвуют над душами мелкособственнические инстинкты, и боюсь, тут вам ничего не обломится.

– И я прихожу к такому же выводу, однако, еще есть дома, в которые не стучал. Время есть – попробую.

– Попробуйте, а я попробую стукнуть на Южном берегу, где я прописан в киношной общаге. Живет там одна зазноба в высоком терему и при высокой должности, а я, хотя и не давал повода, тем более несбыточных обещаний, всё еще властитель ее низменных инстинктов и матримониальных помыслов. Попробую в ближайшем будущем прижать ее соответствующим местом к соответствующему месту моего бренного тела, обласкать и намекнуть на безоговорочную капитуляцию моей крепости, если она тиснет бакшишем в вашем паспорте.