Абросимов - Блог-Note. Спонтанные записи в отсутствие голых женщин

«25-е мая 1988 г. Нью-Йорк. Дорогому Альфреду Шнитке – вместо снотворного от автора. Иосиф Бродский».

Хороший пример.

Подвергаю домашнюю библиотеку самой жёсткой чистке за всё время.

Рихард фон Крафт-Эбинг, «Половая психопатия». Макс Нордау, «Вырождение». Чезаре Ломброзо, «Гениальность и помешательство». Освальд Шпенглер, «Закат Европы».

Поверхность богов в сумерках. А ведь я всё это читал. Ребёнком читал! Взахлёб… И вот теперь думаю горестно: зачем это мне? Какой в том смысл? Что, когда-нибудь был рассвет у целой Европы? Или, может, человеку в кои-то веки не сопутствовало вырождение?

Стопки вынесенного за скобки неумолимо растут, но радость от очищения не наступает. Вслед за учётом вещного мира, по логике, должна последовать ревизия мыслей. Но пока самую мысль об том я успешно гоню.

Взял вот одну из отложенных стопочек, чтобы занести в книжную лавку при нашей церкви.

Занёс.

Лавка благообразная, при не менее опрятном культовом заведении. Во всём чувствуются щедрые пожертвования, каковые регулярно вносят жители ближайшего коттеджного посёлка, лихоимцы всех мастей, прошедшие тернистый путь от подворотных кидал до сенаторов и министров.

– Кураев? – утомлённо спросила служительница культа, быстро просмотрев доставленные мною брошюрки.

– Ну да, – говорю. – Они у меня дублируются многие, по текстам.

Она неприязненно повела носом:

– Кураев у нас не приветствуется. Хотя… Ладно, сойдёт для библиотеки. Оставляйте.

«Вот ведь…», – подумал я, выходя наружу и силясь подобрать цензурное слово для описания происходящего. Слово упорно не подбиралось. Ладно, после найду. А ещё лучше – завести посох как у Гэндальфа. Чтобы при случае треснуть было чем. Вспомнил смску от одного из стариннейших друзей: «У меня богатый словарный запас. В нём присутствуют слова «оксюморон», «клепсидра», «перст указующий» и даже «ибо». Но некоторые мысли я никак не могу выразить словами. Хочется просто взять черенок от лопаты и отпиздить».

Вот и я вроде стал в тупик, не понимая – зачем мне всё это… А потом подумал: «Общайся Достоевский только с единомышленниками, разве смог бы он написать «Бесов»?

А тут ещё научился получать удовольствие от людей, не приемлющих мата. В соответствующий момент, дождавшись, когда собеседник многозначительно закатит глазки, оттопырит пальчик, а всем остальным телом примет позу, словно бы в жажде исцеляющего пинка (от чего я, разумеется, воздерживаюсь, поскольку собеседником может быть – и чаще всего бывает – дама), спешу участливо заметить:

– Очень хорошо вас понимаю. Вы же – не Пушкин, не Бродский. Конечно, вы не можете себе позволить таких слов!

И с удовольствием, с каким, обычно, вгоняют осиновый кол, добавляю:

– Я вот – могу.

Тему разговора, как правило, сразу меняют.

На одном из поворотов судьба обошла меня, приняв образ депутата, имя которого должно быть предано забвению. Я готовил к печати свой первый роман. Выпускающий редактор, ткнув пальцем в текст, сказала:

– Вот это мы не сможем пропустить. Законодательная инициатива вышла. Слышали?

Про инициативу я слышал. Её, кстати, к тому моменту успели принять. Она стала законом.

Чувствуя, как жмётся сердце, я глянул, какой эпизод вменяется мне в крамолу.

А вот какой:

«В одном из плюгавеньких магазинчиков, у игрального автомата стояли две агрессивные, полуизжёванные матроны. Видимо, ещё задолго до моего прихода они что-то не поделили, поскольку хоть и бранились друг на друга, но уже чисто рефлекторно. Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием жетонов в щель тихим голосом процеживала такую, например, фразу:

– И даже не стой со мной рядом, курва, я тебе сказала, блядь, играй в другом месте, стерва такая…

Секунд через пять звучал ответ:

– Ты мне, пизда, мозги не еби. Играешь себе и играй, пока, нахуй, жива ещё. Вот я кончу сейчас и тебя, суку, выебу, пидорку ебаную, за язык твой вонючий. Пизда косая. Хуй ты выиграешь у меня…

Первая игрунья вздрагивала:

– А ты хуями меня не тычь, пизда-блядь. Я хуи твои на своём хую вертела, пиздарванка.

Та от неожиданности роняла жетон.

– Во! Во! – механически радовалась первая. – И руки под хуй заточены. Не можешь нихуя.

Тут у обеих разом закончились жетоны. Игруньи моментально договорились между собой о продолжении, наменяли у продавщицы магазина новых медяков, и прерванный процесс возобновился, как ни в чём не бывало».

Мда…

В квази-документальном повествовании пытаться переделать сцену, основанную на реальности, полностью отменив живую речь – тот приём, на котором тут, собственно, всё и строится – практически безнадёжное дело. Но потом я подумал: а как бы на моём месте поступил, допустим, Тарковский? Или, ещё лучше – Довлатов? И другие мастера, которых цензура не просто пинала, а буквально-таки, со всей дури праведного смысла и нравственного указания, мочила?

Я воспринял происходящее не как удар судьбы, но как вызов на поединок. Инициирование проверки языка, его возможностей – крепости, гибкости и силы.

В конечном итоге, роман был выпущен, мой редактор, по версии одного из профильных сообществ, стал «Редактором года», а указанный эпизод вышел из печати таким:

«Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием монеток тихим голосом процеживала фразу, двухэтажно обустроенную, тщательно выверенную, с бортиком окрест флигеля. Секунд через пять звучал ответ – трёхэтажный уже, ответственно-монолитный, в сиянии побелки и лепнины, с вензелями. Первая игрунья, вздрогнув, шустро сооружала вконец монументальное здание фразеологии, со скоростным лифтом и подполом, с намёком на бассейн и вертолётную площадку. Оппонентка от неожиданности роняла жетон. И получала повтор, набранный жирно, курсивом и вразбивку. С подчёркиванием. В лучах прожекторов. Осенённый пламенным салютом. Сопровождаемый аплодисментами спешно доставленных кариатид. Фонтан выигрышных лотерейных билетов расстреливал небо…».

Самое ужасное – что меня устраивали оба варианта. Но какой из них лучше, не могу понять до сих пор.

Конечно, хорошо иметь право выражаться.

Свой кандидатский минимум ваш покорный слуга выдержал ровно десять лет назад, когда готовил рассказ для «Огонька». Журнала, имевшего о ту пору ярко выраженный право-либеральный уклон. Без особой надежды на успех, я допустил у одного из героев фразу «йоп твою мать». И фраза прошла! Сами понимаете: сделать в слове из двух букв три ошибки – ну какой редактор устоит!