Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Если я чего-то и не понимал в то время, так это – само время, отличное от времени Советской эпохи, мы ведь были воспитаны в другом духе, мы понимали слово долг. Родина. В нас был неподдельный энтузиазм, патриотизм, мы были детьми того строя, того времени. После развала Союза у нас будто ушла почва из-под ног, мы не могли привыкнуть, понять, вписаться в новый образ жизни, в народе шла переоценка жизненных, моральных и материальных ценностей и принципов. Даже после смерти Сталина не было в стране того хаоса, как в начале девяностых. И я, и многие в стране были далеки от той возни вокруг «прихватизации», раздела сфер влияния и т.д., и т. п. Этим был озабочен криминал, чиновники и остальные, имущие власть и деньги. Нам, «люмпенам» просто нужно было выживать и выжить, несмотря ни на что, как впрочем и всему народу России.

О покойниках принято говорить либо хорошо, либо ничего. Но многими нашими бедами мы обязаны меченому дьяволом Горбачёву, ущербному «царю» Борису, не Годунову, конечно, а тем, кто в ту пору рулил вместе с ними. Никто из них ни за что не ответил, а ведь все их «подвиги во благо» были величайшим преступлением века. И да не будет никогда о них светлой народной памяти, лишь хула на их голову и проклятья даже живым, а их и сейчас ещё много, и все опять у власти, а не на тюремной шконке.

Все эти мысли бродили в моей голове, пока я без дела ошивался на базе артели и пока меня не известили, что на участок, где мне предстояло работать, едет «Урал», и нужно быть готовым к отъезду в любой момент. Как словом, так и делом, и на другой день ещё затемно мы тронулись в путь.

Сначала едем вдоль железной дороги, нас обгоняют поезда, идущие с востока, я вглядываюсь в окна вагонов, за стёклами которых едут куда-то спешащие люди. Что заставило их тронуться в путь, от кого или к кому они едут, что потеряли или что ищут они? Я их понимаю, я чувствую даже какое-то родство с этими странниками и мысленно желаю им доброго пути. Встречные, спешащие с запада, сначала слепят нас огнём прожекторов, потом с грохотом и рёвом пролетают мимо, изгибаясь на поворотах, как гигантская гусеница с тремя огненными глазами. Я даже на расстоянии чувствую мощь тепловоза, жар, исходящий от сотен лошадиных сил, загнанных в сердца дизелей, в их цилиндры.

Сворачиваем от железки в сторону и начинаем взбираться куда-то на сопки. Сразу стало слышно, как натужно ревёт наш движок. Не подведи нас, родной, ведь с этой сопки, в случае чего, кувыркаться нам долго придётся. Рассвело, если этот полумрак можно было назвать рассветом, сопки меняются на низины с ручьями и речушками, через которые нужно переправляться, иногда встречаются хилые, наверное, ещё со сталинских времён мостки, страшновато, но, перекрестив лбы, преодолеваем и их. Вокруг пошла чахлая с перелесками тайга, без каких-либо признаков жизни: ни пташки не видать, ни какая зверушка не пробежит, а это наводит уныние и скуку. Это вам, господа-товарищи, не Якутская или Амурская тайга, а Читинские болота, низины с ручьями, да лесные проплешины, что больше похоже на Колыму или на какую-то другую, чужую планету.

Уже под вечер въезжаем в посёлок, раскинувшийся у железной дороги, где нас встречает свора псов, которые не жалеют своих глоток и пытаются прокусить нам колёса. Шофёр рассказывает, что здесь в основном живут люди, так или иначе связанные с ж. д. Кто-то из них работает и держит крепкое хозяйство, кто-то живёт охотой, браконьерством, перебивается шабашками и мелким воровством. Они тоже держат домашний скот и птицу, но огороды у них заросли лебедой да лопухами, эти работой себя особо не утруждают. Они, как везде принято в деревнях, даже самогон не гонят, зато в этом посёлке в каждом доме стоят канистры с «шадымом», техническим спиртом, происхождение которого покрыто мраком.

В местной лавке мы успеваем купить мешок хлеба, десяток бутылок водки и, что удивительно, сигарет с фильтром, потому что местные предпочитают смолить «Приму» или махру, смешанную с самосадом. Потом под истошный лай собак выезжаем из посёлка, и катим дальше по уже замёрзшей лесной колее, вылезти из которой почти невозможно. Одолев за час эти пять или шесть км разбитой, фронтовой дороги, подъезжаем к базе разведчиков. База – это продуктовый лабаз на высоких пеньках от спиленных деревьев, пустой вагончик на колёсах, банька по-чёрному и зимовьё, срубленное из неошкуренного кругляка и кишащее жирными вонючими клопами, прелесть общения с которыми я испытал чуть погодя.

В зимовье от стенки до стенки высокие нары, сделанные из тонких жердей, длинный стол, сколоченный из толстых досок, по обеим сторонам стола две лавки из таких же досок. В углу стоит печь из обрезанной наполовину железной бочки, за ней в том же углу прибит к срубу рукомойник, с загаженным тазом под ним. Около печки и у торца стола прорублены маленькие оконца с мутными, засиженными мухами стёклами. Сквозь щелястый из толстых плах пол виден снег, иней. Температура там, как и на улице, но мыши пищат и шебуршат под полом, будто летом и мороз им в кайф. Вот, кажется, и весь колорит, и интерьер той таёжной общаги.

Знакомимся, я пытаюсь сразу запомнить имена моих коллег, но вместо имён у меня в памяти остались только профессии: геолог, бурильщик, тракторист трелёвщика, дизелист электростанции и шофёр ещё одного «Урала», который стоит засыпанный снегом. Я буду шестым в этом экипаже. Водила, который меня привёз, сославшись на срочность, шустренько выкинул из кузова продукты и запчасти, дал по газам, и только мы его и видели. Он побоялся, побрезговал даже зайти в нашу зимовуху, выпить кружку чая на дорожку, клопы – это не шутка. Ну а нам деваться некуда, будем терпеть, бороться и побеждать – таков наш девиз. В тот день мужики не работали и маялись похмельем, так что водка, привезенная мной, оказалась весьма ко времени. Пока выпили, закусили тем, что бог послал, поговорили, стемнело, пора и на покой. Какой к чертям собачьим покой? Я знал, что такое клопы, но что их может быть столько и таких злых, не ведал.

После кошмарной ночи, сполоснув помятые рожи и едва глотнув мутного чаю, мы взгромоздились на наклонный щит трелёвщика, и понеслась душа в рай. Это было родео на бешеном стальном быке, который рычал, прыгал и летел по сугробам сквозь кусты и валёжник, таранил наледи и превращался в ледокол, который пёр, разбрызгивая ледяное крошево во все стороны. Через полчаса, заложив крутой вираж и едва не сбросив нас на торчащие из-под снега пеньки, он заглохнув, застыл как изваяние. Он «сдох» и, как потом оказалось, на долго.

Дизелист начинает греть масло в картере движка электростанции, мы разводим костерок, ставим греть замёрзшую в железной бадье воду, курим и пытаемся унять дрожь от холода и вибрацию организмов, заразившись ею от почившего в бозе трелёвщика. Но вот оглушительно и резко затрещал пускач, задубевший движок нехотя проворачивается, пуская в небо чёрные, пока ещё холодные кольца. Дизелист суёт ему в «хайло», то есть во всасывающий коллектор синее пламя лампы, и пах, пах, пах, пошёл родимый, застучал ровненько и успокаивающе, будто говоря: «Я вам не та железяка с «гузками», я – дизель-генератор, и всё будет у нас с вами тип-топ.