Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Я ел рыбу сырой, потом малосольной и вяленой, солёной рыбой, переложенной кольцами лука, я набил банки и залил сверху постным маслом. Это было «нечто», и благодаря этому «нечто» я получил так необходимые организму калории, витамины и йод, содержащийся только в морской рыбе.

Но не хлебом единым жив человек, даже если он и старатель. Я жил среди людей, общался с ними, кого-то уважал, с кем-то дружил, а кого-то ненавидел. У меня, как и у всякого нормального человека, были друзья, были и враги. Я не собирался ни под кого прогибаться, тем более под хохлов, и не всем это было по нраву. Быстро поняв, что кое кто пользуется моей безотказностью, я стал жёстче – для всех всё равно хорошим не будешь. Тем более, когда твои добрые поступки и дела безответны, когда в глаза тебе говорят одно, а за глаза совершенно другое.

Самый необходимый для бульдозериста инструмент – это, наверное, кувалда и лом. Довольно часто ко мне обращались с просьбой насадить или заменить поломанную ручку, тогда хозяин кувалды подходил со словами: «Братыку, зробы мэни цю кувалду, бо я нэ вмию, а я тоби цыгарок дам пару пачок». Речи были ласковые, сигареты у нас были в дефиците и шли по бартеру, и эта небольшая шабашка для меня была выгодной. Да, хохол может предложить тебе за работу пару пачек сигарет, но он никогда не предложит кусок сала, что было гораздо нужнее.

Одному просителю, любителю прокатиться за чужой счёт я отрегулировал топливный насос, хотя это было не моё дело, он дал мне пару пачек сигарет, сказал мне: «Дякую». Но через пару минут примчался ко мне брызгая слюной во все стороны:

Я зъив хохолскэ сало?

«Ты на шо спэр мое сало?» Я охренел: «Ты, кореш, при своей памяти?» – «Кромэ тэбэ, билля мого бульдозэра никого нэ було».

Вот, блин горелый, опять форс-мажорная ситуация: ославит ведь гад на всю артель, не отмоешься потом, нужно разбираться по уму. Кое-как я выяснил, что сей «допинг», то бишь сало, было спрятано в кабине, а забрал его родной братан, не сказав ему об этом. Ладно, что признался, в противном случае моя репутация и дальнейшая работа в артели оказалась бы под большим вопросом. Мелкие пакости были в порядке вещей, а я старался не обращать на них внимания, старался быть выше их, что их бесило ещё больше. Помня о своей цели, о своей семье, я не мог дать воли ни своим нервам, ни своим кулакам.

Горным мастером в артели был «Грыгорыч», он тоже был с той страны, с той шайки, с той родни, и он тоже был чьим-то кумом, сватом, братом и соседом. Он был близок к шефу, обладал властью и был злопамятен. Зная его нрав, русаки с ним не спорили, не связывались, старались обходить стороной. Его тоже бесило, что за прошлый сезон мне заплатили как и хохлам-бульдозеристам, да и земляки, не рискуя кляузничать напрямую шефу, изливали всю грязь на нас, кацапов и москалей, «Грыгорычу». Он всех достал и не только русских, но и своих земляков. Его дело было: полигон, промприборы, промывка, но он, проявляя рвение, лез во все дыры, он всех учил, как нужно работать. Сварного он учил, как правильно варить, токаря – как точить, бульдозериста – как правильно толкать породу, меня – как пилить доски и держать в руках топор, ну и т. д. Вот только никто не помнит случая, чтоб он показал, сам что-то сделал своими руками.

Я уже сказал, что наша база находилась рядом с железкой, а поезда я любил не меньше, чем корабли или самолёты. Наверное, это потому, что они все были странниками, как и я же, потому что они не стояли на месте, а куда-то ехали, летели, плыли, и я им завидовал. Поезда жили своей жизнью, и они были разные, как и дороги, по которым они летели с перестуком колёс. Вот отстукивает километры пассажирский скорый, он летит от Владивостока до Москвы, за окнами вагонов видны люди – это едут чьи-то жизни, судьбы, чьи-то радости и, возможно, чьё-то горе. Одни едут к кому-то, другие – от кого-то кто-то убегает, кто-то догоняет. В конце пути кого-то ждёт радость, кого-то разочарование или горе, и это всё жизнь.

Вот идёт товарняк конца, которого не видно, этот трудяга идёт не спеша, но уверенно. По характеру груза можно определить, откуда он и куда его везут. С Владивостока и Находки больше идут рефрижераторы с рыбой и тысячи платформ с японским авто-хламом. Вся страна, кажется, помешалась на «японках». Машины плотно стоят на полу, на платформах, на них или в них сидят счастливые новоиспеченные авто-владельцы. Они счастливы, они машут нам руками, платочками, а то и бутылками. Пусть их.

Иногда проходят воинские эшелоны с техникой, небрежно укрытой зелёным брезентом или маскировочной сеткой. Они могут идти как на Запад, так и на Восток, везя танки, авто-технику, ракетные установки, и как в шахматах постороннему не понять смысл этих ходов, но это интересные поезда. Состав-тяжеловес состоит из четырёх тепловозов и длиннющего, километра на два, состава. Половина – это вагоны, гружённые лесом, другая половина огнеопасная, с цистернами, наполненными сжиженным газом, нефтепродуктами и ещё бог знает чем, но тоже горючим. Были случаи, когда такие цистерны сходили с рельсов и валились под откос, а люди в ближних деревнях потом болели и умирали, не зная от чего.

Сейчас я понимаю, что железная дорога в то время была для меня отдушиной, отвлекала от житейских забот и дурных предчувствий. Глядя на неё, я думал о ней, она стала для меня окном в иной мир, она помогала мне жить, и даже во сне я куда-то плыл, летел и ехал под перестук колёс. Как бы подводя итог, прихожу к выводу, что, несмотря на все жизненные неурядицы, работать там можно было, и я даже благодарен судьбе, ибо, раньше там, где хорошо кормили, хреново платили, а здесь я хоть что-то заработал.

Старателей отвлёк от работы, какой мощный гудок, и было впечатление что гудит пароход, но здесь реки нет, а пароходов тем более, их и на реках-то не стало. Но рядом с нашей базой проходит «железка», вот по ней-то и мчался настоящий, живой, пышущий паром и дымом паровоз. Он блестит чёрным лаком, колёса ярко красные, это воплощение красоты и мощи. В окошке, высунувшись по пояс торчит дед машинист с белой развевающейся на ветру бородой. Он лыбится, щерит беззубый рот, машет нам промасленной железнодорожной кепкой и даёт маленький пронзительный свисток, он выдаёт серию звуков похожих на морзянку, а потом давит на клапан основного гудка, от которого закладывает уши. Сигнал волной уходит по сопкам, летит ввысь, в небо, растворяясь и затихая в облаках.

Мы стоим, раскрыв рты, и я думаю что появись сейчас здесь живой мамонт он не произвёл бы такого впечатления как этот ископаемый паровоз. С какого депо или музея дедок, угнал этого огнедышащего дракона? Наверняка он не один год восстанавливал своего «друга», и вот сейчас они оба на колёсах, и оба счастливы. А может быть, это была их последняя «лебединая» песня? Жаль, конечно, но паровоз переживёт своего друга и хозяина, одному уготовано место в музее, другому на погосте. Всё так и случилось, минуло двадцать лет, но память о них осталась и я делюсь ею с вами.