Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Когда шкуру сняли, и растянули на жердине, я удивился размерам, длине и густоте шерсти, а главное – когтям. Они сразу покорили мое сердце. Задние – короткие и обломанные, но передние – длинные и черные, будто лакированные, я сразу представил их в виде ожерелья на моей немытой, могучей, загорелой шее. Рука у меня сама потянулась к ножу, который висел на поясе. Отрезал я когти вместе с подушечками и шерстью. Во, блин, Чингачук-Большой Змей, индеец хренов, испортил шкуру, ведь шкура без когтей и головы не ценится. Но об этом я узнал из воплей моего босса, который возмечтал подарить эту шкуру в председателю артели Власову. Ладно, что я еще башку не отрезал, а вот когти пришлось трусливо подбросить к шкуре, во избежание неприятностей для всех. Их потом пришьют, и видно ничего не будет. Мяса у нас теперь опять было навалом. Но пойла не было. Барыга свою лавочку прикрыл, получив вместо оплаты опять в носопырку.

Два друга, томимые жаждой, и ради общества решили смотаться в Эльдикан уже проторенным путем. Но топать пешком больше сорока километров, когда знаешь, что магазин закроется в семь вечера, это «голяк», напрасная трата сил и времени. Они ловят первую попавшуюся лошадь, подманив её овсом, с ней переплывают реку, несмотря на течение и ледяную воду, ухитрившись при этом не утонуть самим и не утопить лошадь. Потом оба джигита взгромоздились на бедного одра и погнали напрямую по тайге к Алдану, где на берегу, в поселке Эльдикан, их ждал широкий выбор спиртного.

Успеть бы только до закрытия лавки. Успели! Доскакав на взмыленной лошади до магазина, джигиты увидали, что продавец запирает лавку. А их лошадь, совершив последний отчаянный рывок, упала замертво. Это был главный аргумент в горячей просьбе к продавщице. Не устояла женщина, опять открыла магазин и отпустила им желаемое. Врезав, прямо на крылечке из горла, парни пытались реанимировать лошадь, даже водку лили ей в рот, но увы! Околевшая, загнанная насмерть «животина» оживать не хотела да так и осталась совсем околевшей, хреновые оказались ветеринары. Оставив «покойницу» там же у крыльца сельпо, парни отправились в «кильдым» к женщинам, где и им, и пойлу были очень рады.

После угарной ночи, поутру их разбудил местный «шериф» и велел им убрать лошадь от крыльца магазина. С властью, даже в таком захолустье, не поспоришь, поэтому найдя на берегу Алдана «Беларусь», с почти трезвым водителем, они тросом чекернули лошадь за копыта и утащили в тайгу. Думали, что на этом все, ан-нет! Через несколько дней приходит опять представитель закона и требует утащить её еще дальше и закопать. Объясняет им похмельным, что собаки вскрыли брюхо «покойницы», и вонь тухлятины идёт на посёлок, а вот если ветерок подует от реки, то запах пойдёт в тайгу, а значит, жди нашествия медведей. Они унюхают этот запах за многие километры и уж не упустят возможности полакомиться таким деликатесом, как «ароматная дохлая» лошадь. По этой причине в тайгу за ягодой, грибами, кедровой шишкой аборигенам лучше не соваться, или только под охраной мужиков с «пулемётами», будто им больше делать нечего.

Деваться некуда, пошли друзья опять искать трактор, но уже с ковшом. Сторговались за литр водки, на последние деньги. У трупа было полно воронья, вонь стояла ужасная, парни опять зачекеровали дохлого мустанга за ноги и утащили ещё дальше в тайгу. Потом ковшом вырыли могилу и закопали беднягу. Мир праху твоему, верный Буцефал!

Едва присыпав труп, убежали подальше от той вони. На другой день тем же путем, но только уже пешком они дотащились, проклиная себя и все остальное, до базы. Сам босс перевез их через Аллах-Юнь, по пути набив им «фотокарточки», а потом и притопив в реке, чтобы в другой раз неповадно было, ну и в назидание другим. А за лошадь с них удержали 800 рублей. В 1972 году это были ещё деньги.

Если по-честному, то я вовсе не охотник, потому что мне всегда было жаль убитую мной, даже по необходимости, живность. Работая в якутской тайге на Аллах-Юне, мы никогда не стреляли дичь только потому, что она там была, у нас не было жажды убийства. Уток было множество, ещё больше было утят, которые вот-вот станут на крыло, но пока только порхали по воде, пробуя свои силы. Стреляли мы только селезней кряквы и не больше штуки на брата, этого нам хватало на сутки. Когда хотелось ушицы, ставили сетёшки, и когда шумнёшь чем-нибудь по воде, рыба влетала в сеть косяками. Тут уж выбираешь на жарёху и уху покрупней, а мелочь шла на посол и вяление.

Однажды поутру вместо рыбы я обнаружил в сети каких-то дивных чёрных, узкоклювых уток, видимо, с высоты увидав в кристально чистой воде рыбу, они решили подзаправиться да и влетели в сеть. В тот день была моя очередь заботиться о хлебе насущном, и я решил приготовить дар с небес как обычных уток. Думал ощипать их по-шустрому, да не тут-то было – пёрышка не выдернешь, не то что щипать. Можно, конечно, было попробовать ошпарить кипятком, и дело пошло бы, но я снял кожу чулком вместе с перьями. Мясо было почти чёрное, жир жёлтый, сама пахла рыбой; кинул в котелок, варю, запашина идёт, будто тухлая рыба варится, булькает. Когда мои коллеги пришли на обед, первый вопрос у них был: «Чем это у тебя так воняет?» Объясняю им, что это новое блюдо, уха из уток. Морща носы, парни попробовали грызть мясо, хлебать шурпу, да слабо им оказалось, не в жилу, вылили паразиты на землю мой кулинарный шедевр, а сам котелок мы потом ещё долго пытались оттереть песком.

Потом я спросил у аборигенов, что это за птички были. Гагары – морские обитатели, они питаются только рыбой. Якуты из шкурок шьют носки, стельки вырезают, а вообще, гагара у северных народов считается священной птицей. У полярного круга, на озере Мадуйка, где я работал после, аборигены-остяки тоже предупреждали нас, пришлых: «Не вздумайте „стрелить“ птицу-лебедя, это грех». Но у кого может подняться рука на эту гордую, красивую птицу, символ верности? Я знал, что на озере живёт пара лебедей, они иногда летали над посёлком, над озером, неразлучной парой. Приближалась осень, и вся водоплавающая живность готовилась к отлёту.

После утиной охоты я возвращался на «станок», гружённый дичью, и тут увидел одинокого лебедя, он летел низко, крылья с характерным свистом резали воздух, но он был одинок, этот горестно кричащий лебедь. В тот момент я понял, что какая-то сволочь убила другого, значит, у кого-то всё же поднялась рука, чтоб у него руки отсохли и глаз правый вытек, которым он целился.

Через некоторое время я зашёл к остякам узнать про олений камус, который они мне выделывали на торбаса. В избе было почти темно, вонь страшная, пахнет застоявшимся ссаньём, мокрой собачьей шерстью, тухлыми рыбьими потрохами, которыми они выделывают шкуры, амбрэ ещё то, аж глаза ест. Приглядевшись со свету, вижу в руках у остятки, сидевшей на чурбаке что-то белое, лёгкое, воздушное, спрашиваю: «Что это за красота?». Та и брякнула сходу: «Лебёдка, однако». Мясо они сожрали, а шкурку лебединую она и тёрла, выделывала. Я думал, что «сам», остяк её убьёт, ведь это он меня строжил, говорил, чтоб мы блюли таёжные законы, а сам иудой оказался. Они выдёргивают перо, и остаётся густой, белый и очень тёплый подпушек, лебединый пух, который ценится и идёт на женские шапочки модницам.