Алексей Шепелёв - Maxximum Exxtremum. Новое издание

После первого тайма мы с ней отправились в туалет – он на другом конце стадиона. «Что-то ты Зельцера всё сопровождаешь?» – тихо осведомляется Саша, как бы на что-то намекая. Я не сопровождаю, говорю, я ссать хочу. «Блин, всю ж… отсидела», – говорит она. «Да у тебя-то она вон какая», – говорю я, выколачивая рукой свои брюки сзади; она улыбается, понимая, что это невольный или вольный робкий комплимент. Ja, your fucken-fluken Das Zad!

Сходили без происшествий, если не считать того, что ещё мы с ней захотели шашлык, но денег было мало. Я купил ещё семечек…

После второго тайма пришла пора прощаться – с Сашей и Михеем. Мы шли по направлению к Кольцу, а они городили какую-то ахинею о том, что им вот сейчас, в полдевятого, надо идти «на стрелу», где «включен счётчик», а, следовательно, их как пить-не-пить довольно сильно изобьют. Они поясняли несколько невнятно и наперебой – «такое ощущение, что они всё-это прямо сейчас выдумывают», – подумали мы с Зельцером. Я как-то не хотел п… лей, но стал уж беспокоится и не очень навязчиво предлагать своё сопровождение. Они наотрез отказались. Ещё минут десять они мялись на Кольце, но потом всё-таки решительно отсоединились, веско бросив на ходу: «Если через час не вернёмся, значит, всё, не ждите».

– Может в ментуру тогда позвонить? – кричу им вдогонку.

– Всё – убъють! – показалось, они заржали, – не надо милиции! – с мягким одесским окончанием.

Как прикажете, гайз…

Ну вот мы и остались вдвоём, а это всегда опасно – так называемое человеческое общение возможно только тет-а-тет – только тогда оно более-менее откровенное, серьёзное и продуктивное – когда трое или четверо, все, как уже упоминалось, делятся на партии, над кем-нибудь прикалываются, и вообще лебедь, рак и щука… Человек, находясь наедине с другим, если сразу не плюнул и не ушёл или просто не ушёл, начинает с ним взаимодействовать – открыто противопоставить себя другому и в середине общения (даже если оно вынужденное – застряли в лифте) сказать: «Да ты, я вижу, дурак – пошёл ты на х…!» как правило никто не может – всё что угодно только не это! – к тому же, ведь к каждому можно и стоит прислушаться, когда он не работает на публику…

Однако наш час прошёл под эгидой ожидания этих ренегатов.

Обстановка была довольно нервозная – ясно было, что вдвоём мы не должны находиться, это не запланировано, это случайно, и надо перетерпеть. Сначала я вроде как успокаивал её, но потом понял, что она беспокоится не состоянием здоровья достопочтенного Саши Босса, а своим дурацким положением: домой надо, а я сижу тут как дура… и целый день как дура с этим дурацким О. Шепелёвым… (впрочем, я не такой уж дурацкий по сравнению с некоторыми другими – думаю, даже она это осознала) и перешёл, так сказать, к бытовой метафизике:

– Единственное, на что человек может не отрываясь смотреть бесконечно – это звёздное небо, водная гладь и огонь, пламя костра… – Наверно сие звучало бы как ирония или даже издевательство, если бы мы минут десять уже в наступивших полных сумерках и странной тишине не смотрели совершенно заворожено на жёлтые языки Вечного огня…

– Да, – вздохнула она, и это «да» было совсем иным.

Несколько жутковато – господи, всё одно и тоже – сколько можно… Как в этом городе жить людям с хорошей памятью – куда ни глянь, куда ни пойди – всё то же !

Исчерпав все идиотские догадки и добрую часть нехороших слов, мы наконец-то обратились к персонам друг друга, начав почти с анкетных вопросов. Мне пришлось пояснить, что вообще значит учиться в аспирантуре и кем вообще я стану.

– Через три года я буду кандидатом наук, – сказал я некую абстракцию.

– О, круто, – сказала она, – а мне хотя бы в институт поступить.

Дальше я от себя рассказал, как я туда поступал. Что я плохо учился, что каждый семестр наши с ОФ и Репой фамилии вывешивали на отчисление, как всех шокировала моя знаменитая теперь фраза – так называемый «парадокс О. Шепелёва» – «Если меня не выгонят из института, то я поступлю в аспирантуру».

Когда меня воодушевляют своим присутствием и вниманием, то есть попросту не говорят сразу: «Ты дурак – иди ты на х…!», я становлюсь весьма остроумным. Она хохотала от души. Походя я выставляю себя насосом – я упомянул, какую чушь обо мне пишут газеты, а иногда и говорит радио и показывает местное ТВ, что об этом думают профаны ОФ с Репою, какие возникают курьёзы и кривотолки – что такое сам пресловутый «мой имидж» – как меня воспринимают «все на Кольце» и боятся все здешние девочки-мохнушечки…

В школу я ходил ежедневно к восьми – как бы для неё. Однако не было даже времени перекинуться словечком – то звонок на урок, то с урока – и лезут учтиля и ученики! У неё то физ-ра, то какая-нибудь фигня – я, ещё по школьной привычке путаясь в расписании, бегал в поисках её по всей школе, во время большой перемены я наматывал несколько кругов по всем этажам, и всюду меня окликали полузнакомые рожицы: «Инку ищете, Алексей Лександрович? – она ушла». Когда мне сказали, что «она сегодня не пришла», я вообще был удручён и убит – день прошёл впустую.

О«Фролов пил уже третью неделю по системе «статически» – вечером приходит Санич, они покупают полторашник сэма, утром Саша уходит в институт, я на практику, а он просыпается часов в двенадцать, добивает то, что осталось и опять заваливается дрыхнуть, я прихожу часа в два, он встаёт и начинает теребить деньги на маленькую бутылочку, получив, выпивает и опять кверх лапками… вечером приходит Саша… Какие тут репетиции! Журналы и книжки не в ходу, ящичек давно накрылся. Я пытаюсь его увещевать сходить куда-нибудь: в туалет, вынести таз, в институт, в школу, на улицу, уехать домой за деньгами, чтоб искупаться наконец (не моется, отращивает ногти яко юный Сиддхартха) – в ответ слышу единственную фразу: «Пошёл ты на х…!». Со мной он не разговаривает вообще – вероятно потому, что я, в его больном сознании, олицетворяю социум и, кроме того, вообще ему «запродался».

Я проверил изложение: двенадцать человек получили двойки, один «тройбан», один «кол» и один пятёрку (надо ли разъяснять кто – в её рукописи, неряшливо копировавшей один в один текст из методички, не было ни одной ошибки). Училка перечеркнула все мои оценки, приплюсовав всем по баллу, а про Инну сказала: «Списала поди, вы не видели?» Нет, сказал я, я специально обратил на неё внимание: она очень внимательно слушала, наверно у неё очень хорошая память. Охо-хо, сказала она, двусмысленно улыбаясь.

Вообще все эти поиски и хождения вместе домой становились неприличными. Две моих школьных подруги-курильщицы явно были озадачены: «Вы с ней друзья, да?» Ну да, сказал я, гадая что такое «друзья», поняв по неожиданной от них почти романтической интонации что что-то очень хорошее. Они немного обиделись, но сказали, что ладно, они не обижаются, она ведь нормальная , а то ведь есть… – они указали мне на Катю, высокую девушку с по-детски пухлыми щёчками и кругами под глазами. Я и сам обратил на неё внимание: она была всегда грустная, отрешённая и всегда одна, даже посмотрел в журнале: отметки плохие, много «н». Она то, она сё – наперебой верещали они мне в оба уха – она одна, с ней никто, она резала вены, два раза травилась, отец её бьёт, а может и того… «Почему, Катя, ты не была в школе?» – её спрашивают, а она… Она обернулась – взгляд такой, будто знает, что говорят о ней. Я вдруг почувствовал, что дружба это вот это , это с ней, но я ведь всё равно не выдержу.