Валерий Петков - Мокрая вода

А мне видятся пиратские бутылки с ромом, запечатанные сургучом. Первая «толстая» книжка, которую я прочёл, – как водится, – под одеялом и с фонариком – «Приключения Робинзона Крузо»…

«Химический» карандаш на верёвочке. Окунёшь в посудинку с водой – чернила. Надо было по ткани аккуратно написать адрес, это доверяли маме.

По дороге обратно заходили в магазин, покупали продукты, и мама готовила обед.

Для заправки брала банку томатной пасты. Половина шла в шкварчащий на сковородке лук, а вторую я разводил водой и пил. Вкуснее, чем теперешний томатный сок!

Жили в коммуналке. У соседей с двумя дочками – четырнадцать квадратных метров, двенадцать метров у нас. Диван-кровать с вечера раскладывали, и оставался проход узенький у двери. Я, чтобы пройти ночью в коридор, должен был через родительский диван пробираться. Почти двадцать лет так «сосуществовали».

Поехали с отцом однажды осенью, я уже в десятом классе учился, к его сестре, в деревню, где она жила и работала учётчицей в колхозе: после техникума – направили. Подсобить ей с уборкой урожая. Управились, пообедали, взрослые. Едем назад, электричка пустая, только мы – вдвоём на весь вагон.

– А моей-то родной деревеньки уж и нет! – сказал вдруг отец. – Бурьян выше головы. Что фашисты не одолели, руководители извели! Совнаркомы, Агропром, избранники – слуги народа! Землёй завладели, ни бельмеса в земле не понимая! Стреножили, связали руки-ноги партийным словолитием. Обленились люди, плюнули, в пьянство впали от тоски и пустоты, растеряли уважение и культуру в обращении с землёй. А эти-то, руками водители – пенсии себе персональные намерили за славные дела свои по развалу страны!

Оседлала чума наш народ и погоняет. А ты вот убеди меня, не помыкай, не распоряжайся, как холуём! Я же сам на смерть в разведке шёл, под пули, не дай бог, если что, – и опять смогу, но не как баран в неведомую овчарню!

Куда-то они исчезли на время, пока лихие девяностые свирепствовали, а сейчас смотрю – опять в телевизоре мелькают. Морды – гладкие! И никакие они не слуги, а форменные – господа. Ещё и родословными обзавелись, в церковь вдруг стали ходить.

Отец смотрел на закатное солнце за окном электрички.

– Будь моя воля – до школы всех детишек в деревню бы отправлял. Да и позже – не зазорно. Соху увидеть, лошадь, корову живьём, чтоб понятно было, – что хлеб растёт не батонами. Заколосится, на твоих глазах, и ты вместе с ним растёшь, и цену ему уже знаешь, булку вон – не выкинешь в мусорное ведро. Названия трав, деревьев, птиц. Поле, лес, речка, луг, ночное. Бок нежный у лошади погладить. Пяточками босыми по земле побегать, зарядиться от неё. Это же добрая, живая энергия, потому что всё вокруг живёт, сосёт её – титьку. Главная, правда – Родина! Наша и твоя Родина. Не с картины художника, даже пусть и – самого замечательного.

Думал ли я об этом, когда пацаном по проулкам носился? Нет, конечно! Может быть, и у руководителей наших, тоже детство в деревне прошло, не все же – в городе росли! Тогда почему такое отношение хамское?

Пожар закатный полыхал во весь горизонт! Долго смотрел отец, до слёз.

Стучали на стыках колёса электрички, вытатакивали дробь очередями, раскачивался вагон. Перелески мелькали, промзоны, – неухоженное всё, кособокое, разрозненное: немыслимые железяки, раскуроченного инопланетного корабля, ржавеющего на заднем дворе цивилизаций.

Помолчал отец, достал бутылку вина, сдёрнул железными зубами, пробку сплюнул её в ладонь с горечью:

– Самая страшная контра – внутренняя! Как плесень! Откуда завелась, а пойди – выведи! Сколько извёстки понадобится, пока стенки станут белые!

Больше к этой теме он ни разу не возвращался.

Мама терпела до поры бытовые неудобства, но иногда в сердцах говорила отцу:

– Вступил бы, в партию, давно бы дали квартиру! Ну что – убудет от тебя?

Он только отмахивался, молча, не спорил, и мы ждали своей очереди.

Отец отработал на стройке сто пятьдесят часов, в выходные дни. И там к месту пришёлся – просили остаться, бригадиром сразу предлагали. Такой вот, мастеровитый человек, ко всему руки умел правильно «приложить». А тут соседка пришла, поплакалась:

– Съе́дете, а ко мне подселят опять кого-нибудь, незнамо кого!

Пожалел её отец. За других-то легче ему было просить. И отселили соседку в новую квартиру, а мы в этой остались, теперь уже двухкомнатной. Ремонт сделали.

Я был поздним ребёнком. С учёбой меня особо не контролировали, но я видел, что родители работают, и тоже – работал, чтоб не стыдно было. И любили они меня, конечно. Я это понимал, хотя слов таких и не произносилось. Жил с этим, а по-настоящему позже понял, в армии.

После дембеля три дня погулял – и за учёбу! Сперва – помощник, через полгода – машинист.

Вот так почти два десятка лет пролетело, как состав «на девяносто», на максимуме. С чего же сейчас – опротивело? Номер отбываю – через силу. Застыла стрелка, ушла радость, как вода в песок.

И заканчиваю как-то смену. В отстойнике жду команды – надо подать – на конечную станцию. Пролетел, рядом состав, и в окно с той стороны явственно кто-то костяшками пальцев постучал: мол, открывай! Повернулся в ту сторону и вижу: мужичок худощавый рванул вперёд, нырнул под створки, в нише. Там ворота – огромные, по слухам, тоннель прямо в Кремль. Да ещё и со старинными «коридорами» где-то пересекается. Двинулся я, медленно, чтобы успеть затормозить, если что. Показалось-привиделось? Зарябило в глазах после смены, за рычагами?

Езжу своим чередом, а сам – мысленно к тому мужику возвращаюсь – каким ветром его занесло в этакие места? Случайного человека сразу бы отловили.

После полуночи в метро – другая жизнь: пьяные, бомжи, люд специфический. Припозднившиеся пассажиры, с ужасом глядят на эту «разлюли малину». На станциях объявляют:

– Движение закончено, просьба освободить платформу!

Наряды милиции, как перед футбольным матчем, – усиленные.

– Выходим, граждане! Быстренько, быстренько – поспешим, метро закрыто! Освободите вагоны, выходим!

Вход в метро тоже милиция закрывает. Ключи – у них и у дежурной по станции, два всего ключа.

В одном вагоне обнаружили мужчину. Улыбается рассеянно, руками разводит, ничего не говорит. Вывели, милиция подошла:

– Кто такой? Документы – предъявите!

Молчит, плечами пожимает – не помню! Смотрит куда-то поверх голов, глаза пустые, бесцветные, рыбьи. Отражение есть, а мысль – не светиться. Волос почти нет – пух белый дымится ореолом, подбородок скошенный, безвольный. Сколько лет – не определить, застрял в каком-то младенческом состоянии тихой блажи.

И не здесь со всеми, и не в себе – пришелец. Откуда, куда путешествует, из какого тоннеля, в какое.